Вокруг королевства и вдоль империи - страница 14

, описавшего родной город в своей автобиографии «Chiarooscuro», а также Роберта Рекорда, который придумал математический знак равенства. Впрочем, в Британии я вообще не видал мест, о которых бы никто не знал — разве что забытые или те, что крушит или перекраивает наш жестокий век.

Судьба была милостива к Тенби, а тишина и безлюдность только усиливали его очарование. Я шатался по улицам в мечтательном настроении. Впервые за все путешествие я почувствовал, что курорт выполняет свое предназначение — навевает спокойствие, смягчает сердце, внушает желание подремать над книгой на веранде с видом на море.

В отеле «Харлех» в Кардигане — унылом полуразвалившемся здании у реки, почти закупоренной илом — у меня была странная встреча. Отель много лет простоял взаперти, и теперь там пахло соответственно — мышами и несвежими простынями. Запах лохмотьев в любом случае сходен с запахом мертвечины, но в букете «Харлеха» также присутствовали ноты грязи, печного отопления и медлительно текущей реки. Едва договорившись насчет номера, я осознал, что сделал неудачный выбор. В комнату меня провела Гвен — пятнадцатилетняя девушка с сердито надутыми губами, толстощеким капризным лицом и пивным брюшком.

— Что-то у вас тихо, — сказал я.

— Вы тут один живете, — отозвалась Гвен.

— Во всем отеле?

— Во всем отеле.

От постели тоже воняло, словно на ней кто-то недавно спал — совсем недавно, вот только что выполз из-под одеяла, простыни еще не остыли. Мерзостное было ощущение.

Владелица «Харлеха» — женщина по имени Рини — вечно тебе подмигивала, гортанно хохоча. Свой бумажник она хранила за пазухой, в выемке между грудями; за едой курила; много толковала о своем мужчине: «Мой-то весь мир на кораблях обошел». Ее мужчина, лет пятидесяти, бледный и небритый, ковылял по, коридорам отеля, не заправляя рубашку в брюки, и ворчал, что его щетка для волос куда-то подевалась. Его звали Ллойд. Он был лысоват. Ллойд со мной заговаривал редко, зато от Рини было невозможно отделаться — она вечно убеждала меня спуститься в бар и пропустить рюмочку.

Бар представлял собой темную комнату с рваными шторами и неказистым столом посередине. Обычно за столом сидели двое татуированных юношей и два старика — все они пили пиво с Ллойдом. Рини была за барменшу — приносила кружки на оловянном подносе. Она же меняла пластинки; музыка была громкая и мерзкая, но мужчин это вполне устраивало. Они были неразговорчивы, выглядели замученно и, пожалуй, даже нездорово.

Но Рини была на удивление жизнерадостна и гостеприимна. Отель зарос грязью, еда была неописуема, а в ресторане пахло мочой, но Рини радушно всех встречала и болтала без умолку; она уже прикидывала, как наведет в отеле порядок. Своего Ллойда она видела насквозь — сама знала, что он ворчливый старик, любящий приврать. «Не берите в голову, расслабьтесь, возьмите еще порцию», — говорила Рини. Она была настроена конструктивно, но запущенность отеля превышала ее силы. «Это Пол, он из Америки», — объявила Рини, подмигнув мне. Осознав, что я — предмет ее гордости, я впал в беспросветное уныние.

Как-то вечером Рини познакомила меня с Элли. Элли, уроженка Суонси, была тучная и красноглазая, с щербатым ртом, веснушчатым носом и скрипучим голосом. «Ох уж это Суонси, — говорила она, — ну просто болото». Элли была пьяна — а также глуха в том смысле, что алкоголь иногда отшибает слух. Рини говорила об Америке, но Элли продолжала что-то бормотать про Суонси.

— Ну, мы хотя бы не жадины, — говорила Элли. — Да, мы деньги считаем, но карды — вот это жадины.

— Она о нас говорит, — сказала Рини. — Карды — кардиганские. И верно, мы еще прижимистее шотландцев.

Элли сморщила лицо, передразнивая кардиганских жадин, а затем потребовала от меня объяснений, почему это я трезвый — и призвала в свидетели болезненных молчунов, которые уставились на нее тупыми влажными глазами. Элли была одета в мешковатый серый свитер. Допив свою пинту пива, она вытерла о свитер ладони.

— Ну, а вам как они — карды? — спросила она.

— Милейшие люди, — сказал я, пробурчав про себя: «Дикари».