Вокруг Света 1971 № 05 (2368) - страница 12

Много лет назад в кафе «Таллин» завсегдатаем был высокий молодой человек с тарзаньей прической, неряшливый и небрежно одетый. Со стороны он казался уличным артистом. Его место было у окна, и он либо сидел один и подолгу смотрел в окно, либо в окружении тетушек, которым рассказывал что-то удивительно необыкновенное. Помню, как мы с Вяйно ели в этом кафе свои макароны с тертым сыром и вдруг от окна раздался голос:

— Пожалуйста, принесите мне кофе по-неаполитански.

Официантка принесла молодому человеку у окна обычный стакан кофе и при этом, уходя, что-то вполголоса сказала. Вяйно перевел, и я хорошо запомнил ее слова: «Пусть твои гуси станут лебедями».

Стали его гуси лебедями или нет? Спросить его об этом? Но мощный коричневый дог увлек его через площадь Ратуши, и седая голова над замшевой курткой скрылась за углом.

Выехав на окраину города, автобус круто повернул к заливу. Открылась панорама большой гавани с белыми гигантами судов и высоченными портовыми кранами. Надстройки, трубы, антенны — целый город на воде. Неожиданно автобус юркнул вниз, остановился, и панораму гавани заслонило огромное здание из бетона и стекла — объединение «Океан». Здесь мне сообщили, что Вяйно у себя на судне, только что вернулся с промысла, но сейчас судно стоит на рейде.

— Кто вы ему? — спросил радист, прежде чем связаться с Вяйно по рации.

— Мы друзья. Я давно не видел его.

— Ну, не беда, завтра они будут в городе, тогда и поговорите.

— Да, но я давно не видел его.

Радист молча включил рацию, щелкнул рычажками:

— Вяйно Кукк. Кукк. Механик, механик... — Он с кем-то говорил по-эстонски, а затем спросил мое имя и передал по рации. — Сейчас его позовут.

Рация замерла. «Вспомнит ли, узнает?» — подумал я... Раньше, если мы день-два не виделись, а Вяйно искал меня, то при встрече он кричал: «Где ты шляешься?»

Неожиданно в рации замигал красный огонек, радист снова щелкнул рычажком, молча послушал, затем взял листок бумаги, карандаш и что-то записал.

— Он вечером будет дома. Вот его телефон.

«При чем здесь телефон? — снова подумал я. — Почему не поговорил со мной?» Так или иначе, но до вечера еще было много времени, я взял листок с телефоном и вышел.

Брожу по брусчатым улицам, читаю афиши, сворачиваю там, где встречает меня поворот. Неожиданно внимание привлекла витрина выставочного зала. Среди картин эстамп: большой белый лист, а в середине — старый Таллин, окруженный мощной городской стеной.

Художник подчеркнул белым пространством обособленность города. Он сжал его и вытянул к небу черепичные крыши, шпили церквей, башни. От этого улицы угадываются еще более глубокими, сжатыми между домов. Вот вроде бы башня «Длинный Герман», правее и в глубине — Домская церковь, а самый высокий шпиль на картине, наверное, Олевисте.

Я ловлю себя на мысли, что сейчас хожу именно по этим улицам и площадям старого города, окруженного на картине стеной. Здесь мне все знакомо, и я понимаю, что, выйдя за пределы, окажусь приезжим и мне придется спрашивать, как пройти на такую-то улицу. Однако выхода нет. Вяйно живет в Мустамяэ — новом районе, но у меня еще есть время, и я не тороплюсь.

Улицу снова пересекает человек с собакой. Он все так же спешит куда-то. Сколько же у него дел, если я встречаю его третий раз за день? И снова знакомое лицо сидит за витриной кафе. В сюртуке с лампасами он сидит, положив руку на низкую стойку раздевалки, и другой забрасывает в рот орехи... Когда-то мы его недолюбливали, а может, это была простая зависть: он всегда появлялся в отличном сезонном костюме в окружении шумных хорошеньких девчонок. Они ходили из одного кафе в другое и, казалось, в каждом ели и пили столько, чтобы хватило их на следующее... А сейчас? Может быть, в его жизни произошла перемена? Но нет, выражение лица все то же — спокойное, уверенное. Иногда подходят одеваться, и он вскакивает, подает пальто и ловким, привычным движением, почти не касаясь кармана, опускает в него мелочь.

Можно было сразу же забыть о нем, судьбы людские складываются по-разному, но знакомые лица, с которыми связаны годы юности, хотелось бы увидеть другими. Именно выражение лица этого человека, а не его костюм швейцара, отпугнуло меня. С прошлым, с друзьями нас всегда связывает не экипировка, а человеческая суть. И пусть простит меня Вяйно, но, подходя к телефону-автомату, я был чуточку взволнован. В аппарате что-то щелкнуло, затихло, я попросил подозвать к телефону Вяйно Кукка, и вдруг на меня обрушился взбунтовавшийся, знакомый голос: