Вокруг Света 1974 № 02 (2401) - страница 57
— Слышь, Милют, — подступил к нему Колька. — Ты же знаешь, пора мне...
Бригадир сбил на затылок малахай, оторочка которого заиндевела и мешала получше разглядеть парня. Но Колька, уводя взгляд в сторону, достал папиросу, закурил. Вместе с дымом ворвался в легкие мороз, словно медведь лапой скребанул внутри. Колька зло. бросил папиросу на истоптанный снег.
— Чего молчишь? Ты же обещал!
— Помню, Рубахин, помню...
Милют глянул в сторону моря.
Там, вдали, чернело длинное тело парохода. Пароход покачивался на свежей волне, точно кит терся о льдину.
«Ну чего молчишь, душу терзаешь! — вскричал про себя Колька. — И без тебя знаю, что снимется скоро, пожалуй, и не успеем всей наваги перетаскать». А вслух сказал:
— Нартой больше, нартой меньше...
Милют не ответил. Взмахнул остолом. Собаки рванулись, нарта тяжело стронулась и пошла, визжа полозьями. Бригадир побежал за нею, приседая на проворных коротких ногах. Милют — по-корякски заяц. Видать, не за трусость, а за неутомимость дали это прозвище бригадиру меткие языки сородичей. Какие сутки точно заводной бегает.
— На сознательность жмешь, ишь ты, идейный какой! — бормотал Колька, остервенело кидая навагу. Иные рыбины падали в снег, иные раскалывались от удара об нарту. — Вот сделаю еще одну ходку, и все, баста!
Колька поймал себя на том, будто он оправдывается перед кем-то. А чего оправдываться? В другое время он готов день и ночь вкалывать.
Покрикивая на собак, Колька двигался к краю льдины, с отчаянием поглядывая на небо. Солнце заметно затушевывалось сумерками.
Ныне у Яны праздник, и она пригласила Кольку, а он уже и надежду потерял, что простит-помилует. Все еще не верится, но вот оно, вещественное доказательство: Колька похлопал себя по груди, где под кухлянкой и меховой рубахой — гагаглей лежала записка: «Не забудь, двадцатого февраля у меня день рождения». Как же, забудешь!
Записку эту, словно весть об отмене сурового приговора, привез две недели назад Милют, ездивший в село за харчами. Записка, Сто раз обласканная Колькиными пальцами, изрядно потерлась, прорвалась на сгибах, и пришлось завернуть ее в газету.
Каждый вечер в землянке, в темном углу на верхних нарах, Колька доставал листок и, напрягая зрение до рези в глазах, читал и читал Янины строчки, выведенные овальными и крупными, как бобы, буквами. А после, лежа с закрытыми глазами, пытался вызвать в памяти ее лицо, коричневую родинку над верхней, вздрагивающей в смехе губой. Каждое утро вставал он с одной-единственной мыслью: на день меньше! Еще в тот день, как прочел записку, решил: двадцатого, что бы там ни было, уедет с самого утра. Но человек, известно, предполагает, а начальство располагает. Явился некстати этот пароход и вот — что теперь делать?
Колька бежит, бежит рядом с упряжкой, вспоминает осень, темно-рыжую от пожухлой травы и вызревшей шикши — густо была этой ягодой усеяна в ту пору тундра! Тогда-то и состоялась его первая встреча с Яной.
На берегу Олховаяма он появился осенью. Через неделю уже знал всех и его все знали в селе из пятидесяти домов, одни из которых глядели на море, другие в противоположную сторону, в тундру. Жили в селе рыбаки и оленьи пастухи. Рыбаки не заживались под родными крышами. А пастухи и подавно.
Но в те последние дни перед снегом в Олховаяме было людно. Село готовилось к долгой осаде зимы. Мужики возили кедрач из тундры. Непривычно было глядеть Рубахину, как собачьи упряжки тащили длинные узкие сани-нарты по траве. Да так бойко, точно по снегу. Женщины обивали стены толем: от северных снеговеев. И дома над кручей резко чернели боками. А крыши были серыми, отбеленными дождями и снегом и казались легкими не по сезону.
Густо подсиненные хребты нахлобучили на себя снежные малахаи. По ночам мороз разузоривал окна. А ползучая трава, что оплела кочки, стала хрупкой и ломкой. Густо дымили трубы. Протяжно выли по ночам собаки, призывая зиму: северные лайки рождены для длинных белых дорог, для работы. Летнее безделье прискучило им.
Земля от холода стала каменно-твердой и звонкой, словно корякский бубен, — каждый шаг отдавался.