Вокруг Света 1974 № 11 (2410) - страница 47

— Ух ты, зараза! — выдохнул он наконец. — Я тут давно не был, года два-три, наросли-то, расперло их как! Мне сроду такого корня не доводилось выкапывать.

— Килограмма на три вытянет. — прикинул я.

— Да ты бы сразу миллионером стал, Мироныч, будь то настоящий женьшень! — сказал шофер Иван.

— Что деньги, что деньги! — бормотал старик, прижимая корень к груди, как ребенка, и гладя его ладонью. — Ему цены нет! Корешок добра вто, корень радости, а никакой не палас. Он ласкает сердце и освежает разум... Так и напишут в книгах: «Женьшень Чайковского»! — прибавил он с ухмылкой. — А ты говоришь, «миллионы»! Когда человеку худо, все миллионы твои — куча мусора...

Нельзя было понять: шутит ли дед или говорит серьезно? Кое-что я мог бы ему и возразить. Но еще не знал: точно ли это мужик-корень? А что касается слова «палас», которое уже раз десять произнес дед, то, может быть, история открытия этого растения связана с ученым-путешественником Палласом?

Пока мы таскали из рук в руки «рекордный» корень, ветки с него обвалились: торчало два стебелька, как жалкие волосинки на голове лысого. Держаться бы на этой коряжине целой сосне, а она питала лишь пять-шесть хлипких стебельков! Из ран земляного чудища сочилась белая молочная кровь, и на вкус она была сладковатой и жгучей, как перец.

Я расстелил на земле плащ, и мы завернули в него коренья. Сверток получился тяжелый, как вязанка дров. Шофер хотел забросить коренья в кузов, но Чайковский запротестовал — взял их себе на колени. Он покряхтывал от усталости, но сидел прямой и важный. Похоже, Чайковский торжествовал победу. А мне не давал покоя ученый-путешественник

Паллас..

Солнце тянулось к закату. Красная пыль, поднятая стадом коров, висела над Кыэкеном. Дед едва удержался на одеревенелых ногах, ступив из машины на землю. Шофер Иван поддержал Чайковского за руку, довел его до калитки. Мы дали Ивану пару корней, но он с пренебрежением кинул их на завалинку.

Бабка Наташа извинялась за небогатый стол: ржавый морской частик в жестянке, ягоды голубики, крынка молока, взятая у соседей. В последние годы дед порешил всю живность: гусей, кур, а о корове даже заикаться не велит. В пику деду бабка Наташа берет на лето поросенка, но ухаживает за ним одна: дед и поросенка грозится выбросить со двора.

Бабка даже заплакала, глянув на потолок, где по известке кривилась желтизна дождевых промочин. В добавление к русской печи, занявшей и без того почти всю избу, дед приладил плиту — то самое сооружение, которое больше похоже на трактор, чем на печь.

— Э-э, — сказал дед. — Запела мне тут. Теперь все по-другому пойдет. Я тебе цигейковую шубу подарю и новый домок в придачу.

Дед, очевидно, имел некоторые виды на премию за открытие корня. Было бы справедливо, считал он, вознаградить бабку Наташу за долготерпение: ведь далеко не всякая может ужиться в доме бессребреника!

Мы взялись чистить корни. Дед сказал, что они попреют, если не снять с них верхний слой кожицы. Несколько корней дед разрезал ножом на части. На стол стекал сок — густой и белый, как сливки. Вдруг я почувствовал, что не могу двигать веками; они распухли. Набрякли и покраснели щеки, нос, губы. Глаза щипало как от лука.

— Во-во! — радовался дед. — Это летучие целебные вещества. Корень их выделяет.

Он смазал мне лицо какой-то пахучей мазью, и опухоль скоро прошла.

— Эх! — обвел дед синенькими глазами низкие корявые стены. — Будь грамота, разве бы я здесь был сейчас? Ведь ни одного класса в школе не кончил. Научился азбуке у царских каторжан, ссыльных. До остального дошел своим умом — ни одной книжки не пропускал, какие приходилось видеть...

Утром я уезжал. Возле грузовика, на котором я собрался ехать, толкался народ, и дед отвел меня в сторону.

— Ты там, где надо, словечко замолви, — сказал дед, стесняясь своих слов. — Насчет премии разузнай. За открытие. Я-то помру скоро, так пусть Наталья моя поживет напоследок. Намыкалась она тут со мной.

Он стоял, виновато горбясь. Я расстегнул сумку, вынул оттуда чистую рубаху, которую так и не надел в Кыэкене. Протянул ее деду в подарок.