Вокруг Света 1982 № 01 (2496) - страница 44

«Остров Навек» — это трагический и правдивый рассказ о бездушной жестокости человека к человеку, о том, как на место живой земли, населенной зверьем, птицей и рыбой, приходят в нашей стране асфальтовые пустыни и строения из бетона. Нехитрая повесть о том, как боролся за жизнь старый индеец-семинол по имени Чарли Прыгун тронула сердца многих: недаром книга «Остров Навек» издана уже в двадцати шести странах. Патрик Смит

Чарли Прыгун завел долбленый челн в заводь и стал, вглядываясь в черную воду, пока из гущи сердцелистника не показалась рыбина. Он взял острогу и подождал, когда панцирная щука подойдет ближе. Улучив наконец нужное мгновение, старик вонзил острогу ей в бок. Шмякнул рыбу на дно каноэ, положил острогу и, отталкиваясь шестом, направился к соседней чащобе водорослей.

— Сегодня надо бы еще одну,— бормотал он себе под нос.— Оголодал, поди, Фитюлька Джордж.

Высоко над головой с громким карканьем потянулась через болото на восток стая ворон. Старик выпрямился и застыл, не отрывая глаз от недвижной воды — и вот вновь метнулась вниз острога, и в долбленку, забрызгав кровью кипарисовое днище, шлепнулся еще один панцирник. Проворно орудуя шестом, старик опять тронулся дальше, и вслед челноку, веером расходясь к корням кипарисов, заплескалась с журчанием мелкая волна.

Он уходил в глубь болота; солнце, канув в пущу виргинских дубов, карликовых кипарисов, капустных пальм, густо оплетенных лианами, разлилось по воде, по деревьям желтоватым мягким сиянием. Впереди, уступая дорогу лодке, плавно взмыла с кромки воды белая цапля, юркнули в прибрежную осоку водяные курочки и пастушки.

За поворотом узкая протока раздалась вширь, берега отступили, теряясь в болотной поросли; в этом месте старик взял вправо и завилял по илистой воде меж карликовых кипарисов. Обычно, судя по отметинам на деревьях, здесь было два фута глубины, но вода сошла, теперь ее оставалось дюймов восемь. Каждый ствол облепили эпифиты; там и сям торчали кустики головоцвета и сердцелистника.

Полмили прошел старик, рассекая зеленоватую гладь, потом свернул в протоку, сплошь затканную водяными лилиями. Протока переходила в широкий затон, а дальше снова простиралась глухая топь, и только южный край затона сменялся илистой отмелью. Челнок заскользил туда и футах в тридцати от берега остановился.

На высокой части отмели, полуувязнув в илистой жиже, растянулся во всю длину — самое малое восемнадцать футов — исполинский аллигатор. Такого сразу отличишь среди других, а у этого великана была к тому же особая отметина: по голове у него тянулся наискось шрам. На месте правого глаза безобразным наростом топорщился рубец. Человек и аллигатор, два глаза и один, скрестились взглядами словно бы в приветствии, и старик сказал:

— Сейчас ты у меня поешь, Фитюлька Джордж. Двух панцирников притащил тебе, хороши рыбки.

Когда старик бросил за борт рыбу, аллигатор сполз с отмели и, мощно работая хвостом, двинулся к челноку. Коротко лязгнули тяжелые челюсти, и с первым панцирником было покончено; та же участь постигла второго. Расправясь с рыбой, аллигатор помедлил, выжидая, не кинут ли ему еще чего-нибудь с долбленки, потом поплыл назад, выбрался на отмель и снова вперился единственным глазом в глаза человека.

— Хе-хе,— посмеивался старик,— ублажили тебя, Фитюлька Джордж. В другой раз прихвачу тебе на закуску болотного кролика. Прощай пока, а на днях свидимся опять.

Старик развернул свою лодчонку и пустился в обратный путь через затон на болота, а аллигатор все провожал его взглядом.

Чарли Прыгун, индеец-семинол, восьмидесяти шести лет от роду, жил на Больших Кипарисовых болотах, которыми открывается с севера заболоченная низменность Эверглейдс в штате Флорида. Жилистый, ростом всего пять футов девять дюймов, он за долгие годы так прокалился на флоридском солнце, что его темно-коричневая кожа стала напоминать кору кипарисового дерева. И только голову, некогда черноволосую, крепко хватило инеем.

Седьмой десяток лет пошел, как Чарли Прыгун обосновался на берегу Сусликова ручья. Когда-то, помнилось ему, он жил на травянистом болотце в глубине Больших Кипарисовых, а до того на одном из островов Трава-реки, но дальше память ему изменяла. Так, например, он не мог с уверенностью сказать, где родился, зато знал, что к началу века вступал уже в пору мужания; и тогда выходило, что ему не восемьдесят шесть, как он утверждал, а больше.