Вокруг Света 1983 № 09 (2516) - страница 27
И пошли жизнь артельную ладить.
Начали же поморы с того, что убили, по числу пуль, двенадцать оленей, заготовили впрок мясо и шкур для одежды и по постели каждому из мятой оленьей кожи сделали. Для топки плавнику с побережья натаскали на первую зиму и на другую. Избу поправили и мхом сухим крепко оконопатили. Инструменту всякого нужного понаделали: нашли прибитую морем доску корабельную, толстую, с железным крюком, с гвоздями и с дырой; из нее получился молоток; а из камня подходящего — наковальня; гвозди — так это считай, что готовые наконечники или крючки рыболовные, да еще каждому постегальце-иглу из них выковать сумели.
Из двух оленьих рогов клещи были.
Бояться боялись одного разве мишку, медведя, ошкуя страшного. Уж больно тот любопытен был и охален: придет, рычит, шерсть густая дыбом; мох из бревен выдирает, в избу ломится — аж скрип и треск — смотри, развалится коробочка по бревнышку!
Сделали из крепких сучьев две рогатины, и скоро первого, шибко дерзкого, подняли на них; другие стали потише. А всего за шесть зим убили десять.
Потом подвернулся еловый корень, что своим изгибом лук напоминал. Натянули на него жилу от первого медведя тетивой — и сразу стрелы понадобились. Сковали четыре железца-наконечника и жилами того же ошкуя привязали накрепко к еловым палочкам с одного конца, а с другого — перья от чайки прикрутили. Стрелами такими добыли оленей сотни две с половиной да множество голубых и белых песцов.
Свистнет тетива, стрела шикнет, в оленя вопьется — прянет зверь, и понесся по мшистым кочкам, взбрыкивая. А Хрисанф вдогонку — нельзя, чтоб стрела пропала! Кухлянку, что мешок, через голову швырк — руки, ляжки голые, на теле одна короткая душегреечка да бахилы на ногах — и все, и летит молодой Хрисанф, бежит удалой Хрисанф не хуже того оленя, а лучше, потому как догоняет оленя-то убегающего, догоняет.
Мясо и коптили и сушили — в избе, на палочках, под потолком. За лето запасы полнили. И шло оно вместо хлеба. Муку берегли. Если и варили ее, то изредка, с оленьим мясцом. На посудину для огня мука пришлась. Слепили из глины вперемешку с ней подобие лампады, на солнце высушили, обмотали лоскутиками от рубах, а лоскутики в оленьем жире опять же с мукой обварили, и все сызнова засушили. Жировик получился. На фитили белье исподнее шло. Огонь с тех пор не переводился. А то ведь и трута совсем мало было, и сколько потов сходило, пока так называемый живой огонь извлекали: покрути-ка кленовую сухую палочку, чтобы трут, напиханный вокруг нее в тесном отверстии березового полена, затлелся бы!
Так в заботах и трудах шла жизнь.
Начала скоро хворь одолевать — цинга. Инковцы боролись с нею как могли: и кровь оленью для этого пили, и мясо кусочками сырое и мерзлое ели, и трудились много, и спали мало, да вот еще — летом собирали траву ложечную, из которой али щи варили, али так, тоже сырой, ели — сколько сможется. «..А растет та трава вышиною в четверть аршина и повыше, а листья у нее круглые, величиною с нынешний медный грошевик, а стебель тонкий, а берут ее и употребляют те стебельки с листами, кроме коренья, а коренья не берут и не употребляют».
Трое из поморов противостояли цинге славно. Один лишь Федор Веригин ленив был и волей слаб. А потому в первый же год впал он в немощь цинготной болезни, исхворался и ослабел так, что сам и не поднимался уж. Долго товарищи об нем хлопотали: отваром ложечным поили, дышать свежим воздухом выносили, жиром медвежьим мазали, молитвы тцррили... Однако все одно на четвертую весну снялся Веригин с души, помер.
Бывало у поморов и время, когда ни бахилы шить, ни кухлянку, ни кожи мять, ни калги-лыжи ладить, ничего иного по хозяйству справлять вдруг ни нужды тебе, ни охоты нету. Тогда занимались они тем, что было душе любо: Хрисанф, например, коробочку из кости круглой ножом вытачивал, Алексей мох курил, о жене, детишках, о материке вспоминал да Степана слушал, как тот песню со слезой пел, такую же думу думая:
Грумант угрюмый, прости!
В родину нас отпусти!
Жить на тебе опасно —
Бойся смерти всечасно!