Вокруг Света 1984 № 06 (2525) - страница 44

... Медный котел, бочка для рапы (соли почти не было, и лесорубы возили соленую воду из источников), огромная миска, из которой всем миром ели «дзяму» — картофельный суп с мясом; фандлик — маленькая мисочка-кастрюлька на трех ножках, чтобы ставить прямо на огонь (в ней каждый готовил для себя мамалыгу и фасоль).

— Оту гуньку я нашел в селе Синевир у старого лесоруба, все свое красноречие пустил в ход — сдался дид. А эту рубашку с пуговицами — ей полтора века! — отыскал в Синполяне. День, неделю, месяц ходил кругами вокруг хозяина — и пожалуйста! — Иван Дмитриевич улыбается, довольный.

Мы вышли из музея, когда заросли калужницы на берегу плотины уже отливали вечерним золотом. Иван Дмитриевич повел меня к колыбе, домику лесорубов. Колыба стояла на берегу Черной речки, а рядом поднимались в гору сбитые из бревен желоба. Это были «сухие ризи» — по ним, как по изогнутому коридору, спускались когда-то с вершины к подножию срубленные деревья. Были и «водяные ризи», они ставились в горные потоки. При ризях всегда дежурил сторож-варташ, и если бревно шло не комлем, как нужно, а вершиной, он криком предупреждал лесорубов: «Тикай, тикай, вершана!» Такое бревно могло выбросить из желоба метров на пятьдесят — и горе тому, кто вовремя это не заметил... Спущенные бревна тащили волами на полусанках к берегу. Здесь стояла взварня, маленький домик, где запаривали лещину для обручей, которыми связывали плоты.

— Но-о, пожалуйста,— приговаривал Иван Дмитриевич, показывая ризи, и взварню, и полусанки, и сбитую из бревен лежневку.— От так и робылы. Ни тебе бензопил, ни лесовозов, ни канатных дорог. И жили в колыбе. Однако умный, находчивый был народ! Вот, взгляните, дупло-холодильник...

Неподалеку от колыбы стоял пень, а точнее, часть ствола пихты. Нутро дерева было выдолблено для хранения продуктов: их засыпали слоем опилок, потом покрывали еловой корой.

— Восстановить это было нетрудно,— сказал Иванина,— все еще живо в памяти людей. А вот пройдет десяток лет — и кто знает — зроблять ли таку колыбу?

Колыба была срублена в форме де-вятиугольника, чтобы хватило места всей бригаде. Двойные сени вели в помещение. Земляной пол. Посередине — костер. Кругом костра — чурбаки. Дым уходил в отверстие в крыше, прикрытое навесом. Крыша была крыта дранкой.

Мы присели с Иваном Дмитриевичем на чурбачки.

— Но-о, пожалуйста,— весело сказал Иван Дмитриевич,— сейчас поведаю одну историю. Было это вот в такой же колыбе. Пришли лесорубы усталые, и мальчик, что был у них в услугах — держал огонь, носил дрова,— каждому поставил ковш с кипятком. Напились лесорубы, говорят мальчишке: «Слу-хай-но, хлопче, злитай ще за водой. Бо мы не знаем, де поток». А в лесу уже темно, страшно, может кабан напасть или медведь задрать. Но что делать? Пошел. Вдруг истошный крик: «Йой, йой, пропадаю!» Схватили лесорубы секиры, бегут на крик. Прибежали, а мальчик стоит у ручья. «Ты чего кричишь?» — спрашивают. «А шоб вы вже зналы, де вода».

— Ох и мастер ты истории брехать, Иван Дмитриевич! — заметил, входя в колыбу, Василий Степанович Томаш, техник-ихтиолог. Он принес нам печеной картошки, котелок мамалыги с брынзой и салом.

— Я такие истории, Василь, не сам брешу, а как барты и гуньки по селам собираю,— ответил Иванина, дуя на горячую картофелину,— чтоб не пропали. Без них наше дело что река без рыбы...

С Василием Степановичем мы уже встречались: его форелевое хозяйство расположено здесь же, у плотины. Он показывал мне ставки-пруды, где в быстрой проточной воде стремительно носилась форель, и форелевый инкубатор, единственный в Закарпатье,— довольно внушительную систему бассейнов, оснащенную датчиками. Молодь Василий Степанович сдает комбинату, а оттуда форель переселяется в реки.

— И точно,— поддержал Василий Ивана Дмитриевича.— Шо то за река без рыбы? А и лес без реки хорошей... Помню, ходил с отцом на плотах. Совсем еще малым был. Но понял: не по душе мне это. А от леса, от воды куда у нас денешься? И когда создали это хозяйство — пошел не задумываясь.

Мы помолчали. За стенами колыбы уже стояла ночь, и только гул воды на плотине подчеркивал тишину.