Вокруг Света 1990 № 05 (2596) - страница 33

Впрочем, мы были, пожалуй, чересчур избалованными гостями. В хижине, где нам предоставили кров, нас угостили вареным рисом, который принесли в большом жестяном тазу. Каждый ел руками, и вскоре ничего не осталось. К рису подали обжаренную свинину, лучшие куски — мне как гостю. Я успел незаметно выкинуть через щели в стене некоторые «деликатесы» из жира и щетины — и вездесущие собаки тут же их подобрали. Затем я улегся на сухие пальмовые листья, ими же и укрылся...

Дождь прекратился, но зато поднялся холодный ветер. Ночью я проснулся — с места совершения ритуала слышалось многоголосое пение. Я разозлился. Там, в темноте, происходит действо, неизвестное почти никому из европейцев, а Йоханнес храпит, и меня никто не предупредил. Я схватил его — может быть, немного грубо — за плечо и стал трясти, пока он не приоткрыл заспанные глаза. Я показал в направлении, где слышалось пение: «Что там такое?» — «Бадонг»,— ответил он обиженно, как будто мы пришли сюда, чтобы отсыпаться, а не изучать местные обычаи.

Полянка, где совершались ритуалы, находилась в лощине. В самой глубокой ее точке высился столб, к которому было привязано жертвенное животное. Вокруг стояли мужчины, образуя большой «хоровод». Женщины и дети — так же, как и я,— оставались зрителями. Мужчины завернуты в саронги — большие платки, которые служат им, в зависимости от настроения и погоды, и пиджаком, и кофтой, и чалмой. Во время пения мужчины приглушали голоса, как бы боясь всколыхнуть тишину ночи. Когда песня резко обрывалась, танцовщики замирали на месте.

Ни дирижера, ни запевалы я не увидел. После нескольких минут паузы певцы одновременно начинали новую песню. Танцевальные движения тоже менялись, но я не заметил, чтобы они повторялись одновременно двумя танцующими. Участники траура напоминали мне стаю птиц в полете, которая, как и стадо зверей, на полном ходу в долю секунды может круто повернуть в другую сторону. И в племени каждый человек занимает свое определенное место, унаследованное от отца, неважно, был тот рабом или хозяином. Строгий Адат точно предписывает ему, когда и как он должен действовать. Любое своеволие осуждается как нарушение Старого Обычая.

На следующее утро были умерщвлены и разделаны несколько буйволов. Погода улучшилась, выглянуло из-за туч солнце. Танцовщики снова превратились в убогих, неопрятных и малоразговорчивых крестьян. Я раздал им последние сигареты. Мужчины предложили мне попробовать местный табак, который оказался довольно приятным.

После обеда площадь для ритуалов заполнилась гостями. Мужчины и женщины приходили раздельно. На бамбуковых носилках мужчины несли подарки — живых свиней и собак, мясо которых для местных жителей — лакомство. Я вспомнил, как в первый раз меня настойчиво угощали в хижине, и поэтому готовился к трапезе со смешанным чувством.

На краю площади специально для торжеств соорудили помост шестиметровой высоты. Тораджа называли его «бала казн». На него и были водружены совместными усилиями под одобрительный шум четвертованные животные. Наверху мужчина разрезал их на порции, которые оказались гораздо скромнее, чем в Ран-дан Бату. После того как туши были разделаны, мужчина с помоста произнес довольно длинную речь. «Приветствие,— пояснил Йоханнес,— сотня фраз с одинаковым смыслом». Затем последовала раздача подарков, оратор бросал кусок мяса и выкрикивал чье-нибудь имя: «Для Палинги!», «Для Ромоелаиу!», «Для Нэмани!»... Такая работа требует ума и великолепной памяти, чтобы соблюсти точную последовательность раздачи, не нарушая иерархию людей в племени. Гостей было около двухсот человек, но мужчина знал свое дело блестяще. Люди сидели на корточках полукругом возле помоста. Тот, чье имя называли, неторопливо поднимался, с достоинством подходил и принимал мясо.

Среди гостей я увидел пожилого человека, выразительное лицо которого было мрачным. Когда раздатчик почти сотым выкрикнул и его имя — Каладин, мужчина только усмехнулся. Возможно, он и пришел на это торжество лишь для того, чтобы удостовериться, не понизили ли его в «звании».