Вокруг Света 1997 № 08 (2683) - страница 38

Увы, успехом поиски не увенчались и где-то к 1926 — 1927 годах были прекращены. Сам же Гроховский, поняв или узнав позднее из более достоверных источников, что никакого клада в районе озера Буир-Нур нет, решает все же еще раз пощекотать нервы харбинским обывателям, а заодно подогреть интерес к подготовленной им книге. Жаль было просто так расставаться с несбывшейся мечтой своей молодости о сказочных богатствах, упрятанных белым бароном в маньчжурской земле, и он решил сохранить ее в своей книге: пусть и другие помечтают.

Так легенда о сокровищах Унгерна вновь засверкала, маня и завлекая читателей. Успех книги и высокий гонорар автору были обеспечены. Для человека на положении эмигранта, порядочно погоревшего на концессиях, это было нелишне...

Видимо, пришло время и нам расстаться, наконец, с манящей легендой о золоте Унгерна.

Автор Евгений Кириллов

Страх появился внезапно, почти сразу после того как улетел высадивший нас вертолет. Мы поняли, что оказались один на один с тайгой. Мы — это четверо сорокалетних городских мужиков, дерзнувших бросить вызов дикому зверю, гнусу, холоду, голоду и прочему — всем тем опасностям, что олицетворяла для нас глухая эвенкийская тайга.

Первая запись в дневнике Вити Гладких (нашего завхоза и повара), сделанная почти сразу после отлета вертолета: «Все! Мы остались одни на берегу речки Богарикты в 250 км от Туры. Жутковато немного. Ружья привели в боевую готовность... Мало ли что. На помощь никто не придет». Первое проявление чувства страха, который мы все испытали, первая эмоция. Правда, сначала это был даже не страх, а какая-то необъяснимая волчья тоска.

Целыми днями мы ловили рыбу — хариусов и ленков. Конечно, не было необходимости в каких-то изощренных снастях и насадках. В речку, рядом с палаткой мы ставили на ночь «дуролов» и каждое утро снимали с крючка одну рыбину. В конце концов это стало привычным делом — как достать газету из почтового ящика. Порой казалось, что и рыбина, поначалу совершенно невидимая из-за своей окраски в этой прозрачной мелкой воде, одна и та же. Завидев нас, хариус начинал метаться, но скоро утомлялся и позволял взять себя чуть ли не голыми руками. В первой половине дня мы разбредались с удочками вверх и вниз по речке, выискивая перекаты поглубже, и надергивали за день с быстрин целое ведро. Хитрость была в том, чтобы непрерывно менять место лова, поскольку каждая рыбина паслась на определенной, своей акватории.

Отправлялись ли мы к верховью, к высокой горе, откуда брала начало наша речушка, или на пять-шесть километров спускались по течению, ружья постоянно были при нас. И дело было не в том, что хотелось подстрелить какую-нибудь съедобную птицу (которых, кстати, не оказалось — за две недели мы, можно сказать, не видели ни птицы, ни зверя), и даже не в том, что боялись нападения медведя или росомахи (которых оказалось там не больше, чем птицы). Настоящий страх был в другом. Никто из нас не решался уйти подальше от реки, в тайгу вовсе не из-за опасности встречи со зверем.

Витя записал в своем дневнике: «Лезут в голову дурные и тягостные мысли, сердце иногда сжимает необъяснимый страх перед грандиозной и необъятной тайгой. И тебе кажется, что ты маленькая песчинка в этой грозной стихии».

За ягодами мы заходили в лес недалеко — пока сквозь стволы лиственниц просматривалась палатка. Благо голубики и брусники вокруг было видимо-невидимо.

Как-то я отправился на другую сторону речки, в тайгу. Походил минут двадцать-тридцать и вернулся. Командор (Боря Поплавский) спросил: что, дескать, так быстро? Я ответил, что одному ходить опасно: по мху идешь, своих шагов и то не слышишь, а зверя — тем более. Абсолютная тишина. Она, эта космическая тишина, навалилась сразу, как пропали за деревьями звуки бегущей по порогам речки. Навалилась и плотно обхватила душу, доведя меня, здорового мужика, военного, почти до паники. Особенно смущало равнодушие окружающей природы: ни деревьям, ни кустам, ни травам не было до меня ровно никакого дела. В памяти всплыли строки Пушкина: «Младая будет жизнь играть, и равнодушная природа красою вечною сиять». Я видел эту «равнодушную природу» вокруг себя здесь, сейчас. Именно равнодушную. А когда память выдала первую строчку строфы: «И пусть у гробового входа», — я уже не раздумывал, а повернулся и скорым шагом направился к лагерю.