Вокруг Света 2002 № 05 (2740) - страница 7
Ленин незамедлительно известил Коллонтай о целесообразности прибытия в Россию. Для нее же это было выходом еще и из сложившегося личного положения. К тому времени Шляпников уже изрядно утомил ее необходимостью хотя бы небольшой, но заботы о нем, что, принимая во внимание ее постоянную занятость, усугубленную явственным предощущением революционного оживления в России, вызывало у Коллонтай жгучее раздражение. «...Меня прямо пугает мысль о физической близости. Старость, что ли? Но мне просто тяжела эта обязанность жены. Я так радуюсь своей постели, одиночеству, покою. Если бы еще эти объятия являлись завершением гаммы сердечных переживаний... Но у нас это теперь чисто супружеское, холодное, деловое... если бы он мог жить тут как товарищ!.. Но не супружество! Это тяжело». И тут же совершенно неожиданный поворот мысли — запись для себя: «17 мая 1917 года (4 мая по русскому стилю). 26 лет назад в этот день я пережила первое горе. В этот день застрелился Ваня Драгомиров».
Большевики-эмигранты слетались в воюющую Россию, подобно воронью, почуявшему добычу. В одной из написанных ею пропагандистских брошюр Коллонтай открыто декларировала их главную цель: «Надо вырвать власть...». Но тогда, в июле 17-го, этого осуществить не удалось. Несмотря на все старания большевиков представить беспорядки, охватившие Петербург, протестом «голодных и униженных масс», Временное правительство именно их обвинило в подстрекательстве к свержению власти, повлекшей за собой человеческие жертвы. Демонстрация рабочих и примкнувших к ним солдат и матросов была расстреляна. Получили огласку и документы, свидетельствовавшие о причастности большевиков к крупным денежным махинациям, спекуляциям на военных поставках и прямому шпионажу в пользу Германии. И если версия о том, что именно Коллонтай привезла в Россию Ленину чемоданчик с деньгами, необходимыми для подготовки революционного мятежа, не получила права абсолютной истины, то ее причастность ко всему вышеперечисленному была доказана неопровержимо. Ей в компании с еще 27 большевиками предъявили обвинение в государственной измене и шпионаже в пользу враждебных государств. Все они, кроме Ленина, предусмотрительно покинувшего пределы столицы и укрывшегося в Разливе, оказались в тюрьме.
В «Крестах», месте в высшей степени некомфортном, Коллонтай вынуждена была провести несколько дней, а затем еще немного отсидеть в Выборгской женской тюрьме. Выпущенная вскорости под залог, она совершенно небезосновательно почувствовала себя настоящей героиней. К тому же эти ее «мытарства» помогли ей сделать колоссальный рывок в карьере — Коллонтай была избрана членом ЦК партии большевиков.
Через 30 с лишним лет после описываемых событий Александра Михайловна сетовала: «Мы все грешим тем, что не оставляем для истории даже переписку между членами партии нашего времени... Через сто лет ее будут читать с увлечением и по-новому и поймут наши трудности и наши победы и достижения». Потомство вопреки предположениям оказалось даже любопытнее. Ста лет не прошло, а 21-й том уголовного дела о шпионаже, засекреченного большевиками сразу по приходу к власти, пусть и частично, но был обнародован и прочитан действительно «с увлечением и по-новому».
Но пока вслед за июльскими событиями 1917-го пришли октябрьские. «Заря новой жизни» совпала для Коллонтай с ошеломляющим по накалу страстей романом с предводителем балтийских «братишек» Павлом Дыбенко. Наконец-то она нашла истинно революционную натуру. Нет, не занудливого функционера-партийца, не худосочного теоретика социальных реформ с истрепанными нервами и язвой желудка — Дыбенко являл собой саму стихию, вольную, неукротимую, олицетворявшую мужскую силу и внутреннюю прочность. «Он — Орел!» — писала о нем Коллонтай.
Этот богатырь с голубыми глазами ребенка был скульптурно красив, что для Коллонтай являлось очень немаловажным фактором.
Возможно, совершенно безотчетно ее взгляд, а потом и сердце безудержно потянулись к тому, с кем она сама составляла в высшей степени привлекательную пару. Кроме того, ей, дьявольски тщеславной, необходим был такой мужчина, который не просто отдавал бы ей должное как эффектной женщине и пламенному трибуну, но считал бы ее явлением высшего порядка.