Вокруг Света 2003 № 09 (2756) - страница 4

И все его звали Федька-палач. Хотя он палачом не был. Он на экскаваторе работал. И он-то уж точно знал, почему это место «скверное». Потому что каждый день здесь сотнями расстреливали людей. А он их землей присыпал с помощью бульдозерного ножа, которым был оборудован его экскаватор «Комсомолец». Ну и новые рвы копал – глубина 3 метра, ширина – 4, а длина – хоть 100. Так что по сравнению с тем, что другие знали-видели раз-другой, мельком, возвращаясь с ночной электрички, – проносящиеся мимо «воронки», крытые «автозаки», – он, можно сказать, знал почти все. Но никому не обмолвился ни словом…

Когда я приступал к этому материалу, честно говоря, надеялся, что мне удастся на месте какое-никакое собственное расследование провести, хоть одну фразочку из когонибудь вытянуть, которая еще не вытянута. Отец Кирилл, настоятель здешнего храма, возведенного на месте полигона, прямо сказал: сейчас свидетелей не осталось уже, все умерли. Есть одна старушечка, но она заболела, неизвестно даже, выживет или нет. А нам бы надо вещь одну у нее уточнить.

– Какую вещь?

– Она, когда молодая была, при кухне работала. Может, еду разносила. И будто бы был случай, когда она офицеров каких-то кормила, запомнила их – как они смеются, суп хлебают… А на следующий день понесла судки на полигон и увидела этих же офицеров мертвыми во рву…

Я подождал несколько дней, осведомился, как здоровье этой женщины. Оказалось, умерла старушка…

Сейчас уже все умерли – и свидетели, и исполнители. Поэтому так трудно было обнаружить эту «расстрельную зону», так трудно восстановить списки погибших там… После смерти Сталина полигон закрыли. Внутреннюю зону огородили глухим забором с проволокой, посадили охрану с автоматами и собакой и на долгие годы как бы закрыли на ключ. До этого, правда, чтобы провалы на месте рвов были не так видны, туда свозили с городских свалок мусор – заравнивали. Поселочек Дрожжино, ничего общего уже, конечно, не имеющий с бывшей усадьбой Зиминых, постепенно «отключился» от зоны, зажил своей собственной жизнью. Те же, кто знал, – молчали… Одни – потому, что глотнули страху, который навеки замкнул им уста. А другие—в Москве, на Лубянке,—молчали потому, что знали и другое: чтобы память умерла, нужно время. Много времени.

Потом вокруг зоны вырос дачный поселочек НКВД, в котором, правда, поначалу не разрешали строить дома выше одного этажа и с подвалами. Но потом и это забылось, по краям поселка выросли особнячки, клубника пошла, смородина, гаражи, насущные вопросы – и постепенно закрытая территория за забором, в щели которого виднелись только деревья да глухая трава, перестала занимать людей.

Характерно, что в годы хрущевской «оттепели» очень многое открылось. Все, разумеется, не могло открыться – тогда бы и сам Хрущев, и большинство власть предержащих оказались бы повязанными общим кровавым делом. Но очень многое всплыло. Из лагерей вышли люди, которые поведали страшную правду о ГУЛАГе. Однако название «Бутово» так нигде ни разу не промелькнуло…

Из всех, кто по ошибке или по формальной оплошности в оформлении его «дела» не был расстрелян в ту же ночь, как его сюда привезли, действительно избежал расстрела только один человек. В то, что он уцелел, почти невозможно поверить, но это факт. А травой забвения оказалась сорная трава – борщевик, который так буйно разросся в запретной зоне, что общественники из комиссии по делам необоснованно репрессированных, впервые ступившие на ее территорию (а случилось это только в июле 1993 года), оказались буквально в джунглях: несколько старых деревьев напоминали, что когда-то здесь был парк, да земля под ногами странно бугриста. Не так изначально была уложена Господом эта земля. Тогда об этом месте почти никто ничего не знал.

В рассекречивании Бутовского полигона не обошлось без журналиста: им оказался А.А. Мильчаков, сын репрессированного первого секретаря ЦК ВЛКСМ А.И. Мильчакова. Он начал исследования по массовым захоронениям задолго до того, как тем же вопросом официально занялся КГБ. Домыслов он не строил, а исходил из самой логики происходящего: с 1918 года в Москве беспрерывно расстреливали людей. Но если поначалу Донского крематория и окраин московских кладбищ кое-как хватало, чтобы хоронить этих несчастных, то в годы массового террора, порожденного ежовскими постановлениями 1937 года, «кладбищенское хозяйство Москвы», как это принято говорить, справиться с поступающим количеством трупов уже не могло. А значит, должны были существовать специальные кладбища или места расстрелов, где закапывали прямо на месте.