Волчьи ягоды - страница 10

Телефон долго не отвечал. Ванже пришло в голову, что, ограничившись разговором с Поляковым, он допустил ошибку. Звонить во все колокола, может, и преждевременно, а осторожно поговорить с подружками Нины не мешало бы. Девушки любят делиться между собой секретами, глядишь, и нашлась бы зацепка. И тут наконец оперативник понял, что именно в словах Полякова показалось ему заслуживающим внимания, а потом ускользнуло из памяти, затерялось. Елена Дмитриевна звонила утром на фабрику, разыскивая дочь, а завскладом сказал Ванже, что Нина заболела. Какая-то неувязка. Не знал Поляков об исчезновении Сосновской или не захотел об этом говорить случайному ухажеру, пусть даже в милицейской форме?

Ванжа уже решил, что Елена Дмитриевна ушла в типографию, когда на другом конце провода послышалось взволнованное дыхание, и он словно увидел, как мать Нины только что открыла дверь с улицы, стремглав бросилась к телефону и теперь обеими руками прижимает трубку к уху — вся надежда и ожидание.

— Елена Дмитриевна?

— Это вы? Вы что-нибудь узнали? Ради бога, почему вы молчите?..

Ванже с трудом удалось повернуть разговор в нужном направлении. Нет, с Поляковым она не разговаривала, к телефону подходила Юля Полищук. Елена Дмитриевна узнала ее по голосу. Пока Нина не познакомилась с Ярошем, девушек было водой не разлить. Теперь Юля редко заходит. Но какое это имеет значение?

Лейтенант положил трубку с тяжелым сердцем. Мать места не находит, ожидая вестей о дочке, а он расспрашивает про какую-то Юлю, словно у него, работника уголовного розыска, только и забот, что знакомиться с фабричными девушками.

В прямоугольнике окна было видно, как барахталось солнце в клочьях рваных туч, за ними с юга надвигалась сизая, почти черная завеса, и где-то там, дальше, за этой завесой, угрожающе гремело и сверкало. Налетел шквал, сыпанул в стекла пылью, во дворе закружилось веретено, зашуршало напрямик через клумбу, через выцветший на солнце штакетник и растворилось на сером асфальте улицы. Ванжа на цыпочках дотянулся до форточки и закрыл ее на крючок.

Сторож радиокомитета, костистый, худой мужчина в соломенной шляпе, долго не мог понять, чего от него хотят.

Брал Ярош мотоцикл, а как же, брал. «Рубль-пять» через плечо и поехал. Магнитофон Р-5, марка такая, вот его и прозвали «рубль-пять». Смешно, правда?.. Нет, не говорил — куда, но предупредил, что вернется не скоро. И правда, аж в шесть, это точно, по радио Киев как раз позывные передавал. Ну, еще попрощался Ярош, был не в настроении, хотя парень он учтивый, веселый. Может, устал... Подписать? А чего ж, подписать можно. Нет, нет, он не из тех, у кого язык чешется, товарищ лейтенант вполне может положиться.

Савчук смотрел на Ванжу почти враждебно:

— Не в то окошко заглядываете, лейтенант. Не в то, это я говорю вам точно. За Яроша я ручаюсь. Есть у вас право — идите, ищите, а моими руками...

— Да поймите вы наконец! — убеждал Ванжа, в волнении дергая себя за ус. — Я тоже, если хотите знать, не верю в виновность Яроша, но он же встречался с Сосновской, возможно, он последний, кто видел ее... Потому-то подозрение и падает на него. Найдем пленку — выяснится, где он был!

— Конечно. Если найдем. — Савчук снял очки, подслеповато щурился на окно, по стеклу барабанили большие дождевые капли.

— Вы сомневаетесь в существовании пленки?

— Я не сомневаюсь в невиновности Яроша! — вспыхнул Савчук. — Далась вам эта пленка. Может, он по какому-то другому делу ездил, мало чего! А родителям сказал: на запись.

— Сторож утверждает, что Ярош был с магнитофоном.

Главный не торопясь нацепил очки на нос, вздохнул.

— Хорошо, я пошлю оператора. Оставьте мне свой телефон.

Дождь выпал щедрый и короткий. Небо отгремело, отсверкало, висело над городом чистое и безмерно высокое. От земли поднимался легкий пар, в низинах мерцал туман. Пахло белой акацией.

По дороге в райотдел Ванжа заскочил в столовую. На скорую руку, не чувствуя вкуса, уничтожал взятые блюда. Мелькнула мысль, что пока он насыщается за столом, Нина находится неизвестно где, не исключено, что ей грозит опасность, а время идет, и никто не знает, где та черта, за которой уже ничем нельзя помочь. Чувствуя к себе полное презрение, одним глотком он допил мутный компот и выбежал на улицу.