Вольный горец - страница 9
Миновали очередную развилку со множеством указателей на обочине, когда он остановил вдруг свою видавшую виды «ниву» и сказал, словно что-то прикидывая:
«Я гляжу: не дать ли нам тут крюка? С нашего Рублёво-Успенского да повернуть на Можайку?.. На старую-то Смоленскую дорогу?»
Я на полушутке откликнулся:
«Хозяин — барин! Почему бы не повернуть? Если есть такая необходимость.»
«Есть, есть, — не только с загадкою в голосе, но как бы и с неким вызовом сказал Борис Павлович и повёл головой, на миг оборачиваясь к сидевшему позади священнику. — Вы никогда, батюшка, не были в Захарове?»
«Не был, — живо откликнулся отец Ярослав. — К сожалению, нет.»
«Вот и заедем сейчас на минутку-другую» — решил Борис Павлович.
И только теперь я подхватил:
«А ведь — правда! И как сам-то я не вспомнил?»
Тут надо сказать, что отец Ярослав давно уже был известен как духовный писатель, прекрасный прозаик с языком родниковой чистоты — его небольшую книжечку рассказов «Отказывать не вправе» читающие добрые люди передавали буквально из рук в руки. Потому-то Борис Павлович и взялся надо мною насмешничать:
«Удивляюсь я вам, братья-литераторы… Нет другу предложить: давай, Павлович, завезём батюшку в Захарово, пусть он постоит на том месте, где Александр Сергеевич мальчишкой бегал. В самом, можно сказать, впечатлительном возрасте. Где он возрастал, как вы, писатели, любите говорить, в доме у Ганнибалов…»
«Почему это — мы? — пробовал я возражать. — Ты тоже вот говоришь.»
«Я не только говорю, — не отступал мой друг. Нарочно на сиденьи откинулся, словно показывая нам баранку своего „внедорожничка“. — Я — делаю!»
«Молодец ты, что вспомнил, — похвалил я его совершенно искренне. — Действительно, молодец!»
Как-то в конце лета мы с ним по моей просьбе заезжали в Захарово. Чёрные стволы столетних лип вокруг большой открытой площадки, где когда-то стоял давно сгоревший дом Ганнибалов, снизу были обвязаны свежими досками, и я обрадованно сказал:
«Ну, наконец-то!.. Скоро строить начнут.»
«Держи карман шире, — ворчливо проговорил ещё молодой мужчина, державший в одной руке верёвочные поводки с тянувшими в разные стороны козами и длинный прутик в другой. — Спасибо, что хоть с деревьев доски не посдирали — тех, что рядом сложили, уже давно нет. То они сгорят, то их украдут!»
«А сам небось не поспел — теперь переживаешь?», — с нарочито грубоватой усмешкой сказал Борис.
«Причём тут я?» — обиделся козопас.
«Ну, не я же к вам сюда за этими досками приезжал! — урезонил его Борис. — Вы тут небось „под Пушкина“ уже не одну избу задарма поставили…»
«Да кабы ж — мы!», — вгорячах проговорился случайный наш собеседник.
Друг мой, которого и в молодые годы отличал от многих из нас здоровый практицизм, спросил уже сочувственно:
«Подменяешь небось хозяйку? Вот и ворчишь.»
«Как не ворчать? — миролюбиво согласился мужчина, оглядывая свой приличный костюм, для пастушества явно не предназначенный. Поддёрнул поводок и поиграл прутиком. — Известное дело — козы. Только и жди от них!»
Но доски от лип и впрямь отодрали: когда мы с Борисом заехали сюда через какую-то недельку — их как не было!
«Неужели так-таки не успеют?» — горевал я, когда мы шли обратно к машине.
«В очередной раз украсть, что ли?» — насмешничал мой друг.
«Да ну тебя! — пришлось отмахнуться. — Я серьёзно…»
«А я — нет, что ли?»
Надвигался «круглый» Пушкинский юбилей, праздник двухсотлетия со дня рождения, и оба мы так или иначе переживали за подмосковные места, давно ставшие нам родными. Нет, правда.
Кто не слыхал о селе Михайловском?.. О Болдине с его знаменитой осенью? О Святогорском монастыре?
Захарова же нашего ну, как не было!
А ведь само собой разумеется, что главная «кладовая», тот самый неиссякаемый родничок, из которого любой творец черпает всю жизнь вдохновение, — конечно же, его детство.
У Александра Сергеевича оно прошло в имении Ганнибалов в Захарове — недаром ведь он писал потом в юношеском «Послании к Юдину»:
«Мне видится моё селенье, моё Захарово: оно с заборами в реке волнистой, с мостом и рощею тенистой зерцалом вод отражено. На холме домик мой: с балкона могу сойти в весёлый сад, где вместе Флора и Помона цветы с плодами мне дарят, где старых клёнов темный ряд возносится до небосклона и тихо тополы шумят, — туда с зарею поспешаю с смиренным заступом в руках, в лугах тропинку извиваю, тюльпан и розу поливаю — и счастлив в утренних трудах. Вот здесь под дубом наклоненным с Горацием и Лафонтеном в приятных погружен мечтах…»