Волшебное наследство - страница 19

Пахло пылью, хотелось кашлять и чихать, но к этому времени Вит и Лохмуш свое уже отчихали и теперь сидели тихо.

Это был самый темный угол на всем и без того темном чердаке, где Гинек спрятал своего приятеля. Слуховые окна были далеко, но даже тот тусклый свет, который сквозь них проникал, этого угла не достигал. Кроме того, тут было понавешано много всякого тряпья и барахла — Вит не смог рассмотреть, чего именно, — отчего это место казалось еще более мрачным и зловещим.

Вит прислушивался к свисту ветра в кровле, к стуку своего сердца и частому дыханию собаки. Нигде никакого движения, только из глубины дома доносились раздраженные голоса ссорящихся.

— Плохи наши дела, Лохмуш, — обратился к собаке Вит. — Травят нас, как диких зверей. А в чем же, собственно, наша вина? Прав крестный Матей. Всякая несправедливость оттого, что люди лишены свободы. Сначала ограбили и посадили в тюрьму отца; теперь гоняются за мной, а я ведь только хотел узнать о его судьбе. Да сейчас и всех жителей города трясут, разыскивая нас, злобные наемники герцога.

В этом Вит был прав. Герцог бушевал, и рейтары, подстегнутые его бешенством и распаленные утренней потасовкой, обшаривали в поисках Вита город, как стая голодных волков. Те же из горожан, которые отказывались пускать их в дом, были арестованы, как накануне отец Вита, шапочник Войтех. Вот и пан Гинек Пруба, отец Витова приятеля, боролся с искушением сбить с герцога спесь и не впустить его наемников в дом. Он чувствовал себя вдвойне правым, ведь Гинек отвел Вита на чердак незаметно, не обмолвившись отцу ни словом. Мастер Пруба и понятия не имел, что беглец скрывается у него, когда давал клятву, что в доме никого нет, кроме его семьи, подмастерьев, учеников и прислуги. Но начальник караула плевать хотел на клятву бывшего консула, хотя его слово стоило больше, чем кое-чьи подписи, и в честности его никто не сомневался.

Пан Пруба был оскорблен. В нем закипала ярость. Стоило ему свистнуть своим подмастерьям и ученикам, и рейтарам пришлось бы худо — ведь их-то едва ли шестеро, а помощников у мастера больше двадцати. Ребята мускулистые, здоровые, пышущие силой и энергией, лихие и бесстрашные молодцы, герои всех праздничных потасовок. Орудия труда, которыми они владели, как скрипач смычком, послужили бы оружием, против которого рейтарам со своими саблями не устоять. Честное слово, не было в городе людей более старательных и в то же время более дерзких. Победа, несомненно, досталась бы мастеру Прубе и его помощникам. Но тогда герцог обрушил бы на него все свое войско, и ему пришлось бы превратить дом в крепость и выдержать долгую осаду, конец которой мог обернуться гибелью его семьи и всех, кто зависит от его рассудительности и заботы. Такое было вполне возможно. Правда, могло случиться и так, что город очнулся бы наконец и поспешил на помощь своему оказавшемуся в беде соотечественнику, притом самому справедливому из избиравшихся в городе консулов.

На какое-то мгновение пан Пруба отрешился от действительности, от грубых лиц рейтаров, сгрудившихся вокруг, и попытался насладиться этой заманчивой мечтой. Ах, сердце у Гинека Прубы было столь же горячим и пылким, сколь холоден и расчетлив был его ум. Если бы речь шла только о нем, он бросился бы на этих молодчиков и на самого герцога с голыми руками, но не зря он был консулом — он знал, какая ответственность ложится на плечи тех, кто взял на себя заботу о жизни других. И он не мог ничего себе позволить, пока не было уверенности, что все граждане уже готовы сбросить бремя герцогского господства. Поэтому, пожав плечами, он пустил рейтаров в дом и, нахмурившись, наблюдал, как они переворачивают все вверх дном и обшаривают все уголки, словно в разбойничьем притоне. Подмастерья и ученики стояли рядом, и на них вообще лица не было. Кулаки их сжимались до боли в суставах, чуть не до хруста. Люди поднимали на своего хозяина умоляющие глаза, словно говоря: «Сделай милость, разреши. Увидишь, как мы их шуганём».

Первым делом рейтары прочесали сад; вернувшись ни с чем, принялись обыскивать дом. Правда, под присмотром хозяйских молодцов, многие из которых держали в руках что-нибудь увесистое, налетчики, видит бог, вели себя как агнцы. Здесь нечего было и надеяться что-нибудь хапнуть, не то что в других домах, и, взяв в руки какую-либо вещь, они обращались с нею осторожно, как благовоспитанные барышни. Даже в погреб, где хранились съестные припасы, они спускались под конвоем. Если куда-нибудь направлялись двое рейтаров, тут же за ними устремлялось, по меньшей мере, шесть работников, выразительно поигрывавших молотками на длинных рукоятках. Только на чердак людей герцога отпустили без присмотра — проводив насмешливыми взглядами. Украсть там нечего, а сюрпризов хоть отбавляй: на чердаках всякое случается. Заметив усмешку в глазах обитателей дома, начальник караула послал наверх самых гнусных и ужасных на вид головорезов, на которых сам имел зуб. У одного из них все лицо заросло рыжей бородой и усами, к тому же он был крив на один глаз и страшен до ужаса; лицо второго рассекал глубокий шрам, который тянулся через пустую глазницу от лба до подбородка, — казалось, его голова была раскроена пополам и опять срослась.