Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале - страница 6

Дождь сеял равномерно, безостановочно, дворники поскрипывали не переставая.

— Менеджеры на сто тысяч зрителей рассчитывают, — сказал Йожеф.

Струйки по бокам ветрового стекла бежали не вниз, а вверх.

— Как среди ста тысяч человек отыскать одного? — спросил Йожеф.

Он дал газ и из ста тысяч обошел шестерых, — они вповалку друг на друге сидели, лежали и курили, словно уже одурманенные, словно уже в Монтане. «За рюкзак испугался, подонок», — сказал Йожеф и сбросил газ: впереди опять гигантской гусеницей ползла чуть не сотня машин, то притормаживая и теснясь, то снова разгоняясь и раздвигаясь, своего рода coitus interruptus.[2] Дождь превратился в ливень. Йожеф поднял стекло, чтобы не захлестывало внутрь. «Какое у него женственное лицо, — сказал себе Йожеф. — Кого это он мне напоминает? И лицом, и… Неужто мою жену?» Похолодало, хотя не было еще даже четырех. Ночью все эти сто тысяч замерзнут. Зато утром воскреснут. Мик Джеггер, Мик их воскресит. Воссядет после трубного гласа в день воскресения одесную бога отца на место бога сына и будет петь с микрофоном у рта.

Ряды машин опять остановились. Из соседней высунулся кто-то в темных солнечных очках и с длинными волосами, не поймешь, юноша или девушка.

— Скучаешь, милый?

— Чего мне скучать, я один, — сказал Йожеф.

Сладковатым марихуанным дымком пахнуло на него от сигареты.

— Как же не скучаешь, когда скучаешь, — возразил девичий (или юношеский?) голос. — Иди к нам!

Йожеф был один, а их там набилось семеро-восьмеро. От их дружного смеха машина заходила ходуном. Издали, из головы колонны долетела слабая, как из репродуктора, трель гудков. Видимо, там опять тронулись. Нет, все-таки девушка; из незастегнутой алой блузки, распахнутой ветром, выглянули голые груди. Но она даже не попыталась запахнуться.

— Что, жарко? — спросил Йожеф.

— Переходи к нам, милый! — сказала девушка. — Или лучше мне перейти?

В окно потянуло тошнотворной сладостью марихуаны от сигареты.

— Пошла ты к черту! — сказал Йожеф.

Компания была уже, видно, на пути в свой искусственный рай — исключая разве что водителя; в противном случае все свалятся в кювет, не доехав до Монтаны, или врежутся в переднюю машину. Трое убитых, десять раненых. «Шевроле» у него перед глазами, дрогнув огромным черным задом, медленно покатился вперед. Йожеф включил стартер. Оторваться бы от этих марихуанов, но все левые ряды забиты.

Стекла пришлось поднять из-за бензинного чада. Дождь то переставал, то снова расходился. Марихуанная машина шла по-прежнему рядом, ни отстать, ни обогнать. Девица в алой распахнутой блузке (у кого она там на коленях?) опять высунулась и помахала.

— Можно к тебе, милый?

— Поди ты к черту! — громко, но в расчете, что не слышно, ответил за своим закрытым окном Йожеф, говоря как бы сам с собой. — Нет, во всех семи частях света, считая Атлантиду, не найдется женщины более пленительной (еще белей и пленительней встающей из очистительных вод памяти), которую, возжелав, положил бы я с собой, чем моя жена, пусть я раз-другой и изменил ей еще до того, как она удрала от меня, — сказал он. — Удрала — с кем? Ни с кем и со всеми. Не с Яношем, Джеком или Мигелем Анхелем Астуриасом[3] (мое нижайшее поэту!), а с мужским полом самим. И женским тоже. Со всем воспарившим ввысь родом человеческим. Воск на Дедаловых крыльях, положим, расплавился яростию Солнца, и воспаривший в небо человек упал. Прогулка по Луне? Люди в космосе? Сварочное пламя разума, досягнувшее до квазаров? Орбитальная станция с пересадочным билетом в бессмертие — прямо на Венеру? Покамест только на Венеру.

Куда же ты убежала, Эстер, с этой земли, из древней державы Хюнтемаля Какчикеля Ашкаплика, — земли, по которой беспрестанно вынуждены ступать твои чистые белые ножки, то и дело оскальзываясь в крови и гное? Вынуждены — и сами этого хотят. Хюнтемаль Какчикель Ашкаплик. Ашкемаль Хюнтемплик Чикелькак. Ашкапмаль Чикельмаль Хюнтеплик. Ашкаплик — пли! — пли! — плик. Хюнтемаль, маль, mal, mal.[4] Какчикель: чик, чик, чик. Ох, куда ты хватила, фантазия человеческая! Ухатесмала.

— Можно к тебе, милый? — спросила девушка из машины рядом, бежавшей уже, собственно, не по шоссе, а по воздуху, на целый вершок от бетона.