Восемь розовых динозавров - страница 20

И вот уже под щекой подушка. И в подступающей дремоте видится Петьке лось — стройный, с белым пятном на шее. Будто идет он по лесу, покачивая рогами. Идет задумчиво. И о чем думает? Может, о том, что обязательно нужно пойти ему в деревню, остановиться на улице и ждать, пока не заведут в конюшню…

Когда Петька проснулся, за окнами по-прежнему выла метель. Мать встревоженно ходила из угла в угол, о чем-то тяжело вздыхая. Дед сидел за столом сосредоточенный и хмурый.

— Мам, ты чего?

— Пурга на дворе. Федор Степаныч ведь с утра ушел и все нет и нет. — Она повернулась к деду. — Не приведи случай беду…

Петька подошел к окну. Сквозь стекла ничего не было видно. Откуда-то издалека доносились неясные глухие звуки. Наконец заскрипели ворота.

— Приехали! — Голос матери прозвучал звонко, обрадованно.

В избу ввалились трое, запорошенные с ног до головы снегом. Дядю Федю не узнать — весь белый, будто вылез из ваты.

— Наконец-то, — облегченно сказал дед. — Заждались тут мы. Думали, не приведи случай, беде быть…

— Ну-ну… — Дядя Федя смахнул с лица снег. Его большое красное лицо стало мокрым. — Ну-ну… Померзли, чего говорить! Семь часов на лазу дрогли… А ну, раздевайтесь, братва, — сказал он двоим товарищам и повернулся к Петьке. — Ну-ка шубейку накинь, — сказал он ему. — Пошли, что покажу. Да ты живей, живей собирайся…

За дверью темно. В лицо бил ветер, слепил снегом глаза. В темноте с крыльца можно было различить лошадь и сани. Лошадь, понурясь, переступала с ноги на ногу. И когда глаза привыкли к темноте, Петька увидел, что на санях лежит что-то большое, бесформенное, какой-то темный бугор. Он подошел к этой черной куче. Лось!

— Лося убили! — закричал Петька не своим голосом. — Мама! Ма-ам! Они лося убили-и!

На шее у лося было белое, величиной с крупную антоновку, пятно.

В нашем четвертом «Б» он появился в конце последней четверти. Его перевели к нам из другого интерната. В первый же день ему дали прозвище Фомка, потому что его фамилия была Фомичев. Всех в классе он привлек своей внешностью. Голова у него была круглая, как волейбольный мяч, остриженная наголо. Нос длинный, как у Буратино, ноги и руки тоже длинные — весь он был какой-то нескладный, несуразный, смешной. Фомичев ни с кем не дружил, держался ото всех в стороне. С первых дней в его дневник посыпались двойки.

Ну и врун был этот Фомка! Ну и сочинитель! Он, например, мог сказать, что видел вчера в речке крокодила. Ему доказывали, что этого не могло быть. Тогда он доставал из-за пазухи газетную вырезку — в ней черным по белому было написано, что недавно из зоопарка города Праги убежал крокодил…

Учился Фомка хуже всех. С трудом он дотащился до шестого класса. Но ко второму полугодию всем стало ясно, что он останется на второй год. И в шестом классе Фомичев был все такой же неказистый, разве только немножко подрос. И по-прежнему был такой фантазер! От него будто исходили невидимые лучи, которые вызывали какой-то темный морок — ясно, как дважды два, что вранье, однако… кто знает, может, так и было.

И хотя Фомка был двоечник, его все в классе считали человеком необыкновенным. Ведь и Лобачевский, говорят, когда был гимназистом, иногда получал двойки по математике!

В третьей четверти Фомка вдруг увлекся радиотехникой. Он ухитрился незаметно разобрать телевизор, который стоял в пионерской комнате. А из деталей разобранного телевизора смастерил карманный приемник. Фомку часто можно было встретить с каким-нибудь толстым журналом в руках. Как-то на перемене он обвел нас пристальным взглядом и таинственно прошептал:

— Вы знаете, что такое гипнопедия?

Все знали, что такое геометрия и география, но что такое гипнопедия — не знал никто. Но Фомка не спешил объяснять. Он подозрительно покосился на стоящих рядом девчонок и поманил нас в угол коридора.

— Мы слово Вере Павловне давали учиться только на «хорошо» и «отлично»? — спросил он, когда убедился, что рядом нет посторонних. — А как его держим?

Кто-то громко хихикнул. Ведь в классе только у него самого, да еще у Кольки Занкина были двойки.

— У меня двоек больше не будет, — заявил Фомка так уверенно, словно это был вовсе не Фомка, а какой-то другой человек. — Ни одной не будет!