Восхождение на театральный Олимп - страница 28

Реальность оказалась совсем иной: в театре режиссерского места не было, а в Министерстве культуры не удосужились официально «распределить» молодого специалиста. Пришлось Михаилу на Бобруйскую сцену выходить актером. Ему бы напомнить о себе, но Михаил Ковальчик оказался хорошо воспитанным и на редкость скромным молодым человеком. В его скромности просматривалась скорее скрытая гордость, чем застенчивость или нерешительность, как предполагали однокашники. Он верил, что свет в его творческом тоннеле вот-вот покажется и без унизительного стояния на коленях. Так оно и вышло.

Через несколько месяцев уважаемый в театральном мире эксперт Министерства культуры, которая курировала молодых специалистов и была в восторге от спектакля «А зори здесь тихие.», написала личное поручительство в Брестский русский драматический театр имени Ленинского комсомола Беларуси: «Податель сего письма выпускник нашего института (режиссер) Ковальчик Михаил Станиславович. Это очень способный режиссер, скромный человек. Очень прошу помочь ему устроиться в театр. За эту рекомендацию краснеть не придется. С уважением А. Г. Герштейн.

Р S. Т. Ковальчик — ученик В. П. Редлих.»

С этой рекомендацией Анны Григорьевны Михаил появился пред очи главного режиссера Георгия Андреевича Волкова. Тот дружески улыбнулся и как-то буднично сказал: «Ну что ж, наше скромное величество, прохлаждаться времени у нас уже нет. Есть тут у театра должок перед школьниками. Обещали поставить сказку «Золотое ухо», да все руки не доходят. Вот тебе и карты в руки, дерзай.» Так молодая пара оказалась в Бресте. И для нее планка творческого полета резко поднялась: молодой режиссер получил свободу для личностного роста и вскоре в такой атмосфере «заговорил» каким-то особым театральным языком, а молодая актриса Эмилия Ковальчик в своих премьерных спектаклях сразу же заблистала в главных характерных ролях, и как говорили коллеги, играла самозабвенно — на «разрыв аорты».

Скорый поезд мчал Михаила Ковальчика в Ленинград. Это был очередной приезд молодого белорусского режиссера в Академический Большой драматический театр имени М. Горького. На этот раз ему предстояло провести бок о бок с Г. А. Товстоноговым два года стажировки.

В то время имя Товстоногова в гримерке любого провинциального театра произносили с придыханием, а Михаил просто боготворил Георгия Александровича. Он уже знал по прошлой своей практике, что в каждом его спектакле есть привкус какого-то риска и даже опасности для постановщика, есть азарт, что у него особые сценические стиль и язык, что он не работает по наитию — все, что делает этот мастер, обдумано, то есть, семь раз отмеряется, один — отрезается. Он не топчется на месте, а каждый раз преподносит какое- то оригинальное сценическое блюдо. И Михаилу тоже хотелось научиться так работать.

Спектакли многих известных режиссеров всегда узнаваемы: у Любимова свой почерк, а у Эфроса — его постоянная специфическая выразительность. Товстоногова же не так просто узнать. Его манера переменчива и мобильна. Но это не «эклектика», как считали некоторые критики, а синтез театральных идей Станиславского и Мейерхольда, образность в духе Немировича-Данченко, изящество рисунка Таирова, праздничность Вахтангова. Товстоногов, по мнению критика Б. Зингермана, «умеет солидную академическую приверженность традиции в меру приправить перцем новаторства». Поэтому его манера ставить спектакли не только уводит далеко в сторону от великих своих учителей, но и — от самых прославленных современников тоже. В нем, как в одном флаконе, сосредоточилось почему-то все сразу: и напористая сила мысли, и солидный багаж знаний истории литературы, живописи, музыки, архитектуры, и чаще всего язвительная ирония, и снисходительный юмор, и властные, жесткие манеры театрального диктатора. Вспомнились Михаилу резкие и хлесткие фразы мэтра на репетициях: «О каких чувствах может идти разговор, когда в действиях нет логики?», «Ничего не объясняйте зрителю, действуйте», «Надо все доводить до конфликта. Не рассуждайте, а злите партнера, уничтожайте, оскорбляйте». Да, это чуть грубовато, но именно этот театральный гений с несносным характером создал театр корифеев, погода в котором тридцать лет зависела только от него. Позже этот период назовут «золотой эпохой», а сам театр «эстетическим оазисом».