Восковые фигуры - страница 37

Пискунов, конечно, сразу узнал человека и, всматриваясь, увидел, как тот посмотрел на него с усмешкой. И тогда, уязвленный, он медленно заговорил, цедя слова сквозь зубы с изрядной долей иронии:

— Между прочим, уважаемый, я вычитал в словаре, что это вы, оказывается, теоретически обосновали необходимость террора как средства устрашения правых и неправых. Вот мы это и применили у себя на практике. И что же? Вспомним хотя бы год 37-й, разгар репрессий. Да окажись вы сами в это время в России, шлепнули бы, как миленького, несмотря, что классик.

Весь этот ядовитый монолог человек на портрете мимо ушей пропустил, пояснил снисходительно, как недоумку:

— А то, юноша, что вам пора бы знать: ни одна революция и перемена общественной формации не обходится без крови и жертв. Вспомним хотя бы Францию, год 93-й. Головы летели с плеч, гильотина не просыхала. А то, что вы у себя там дров наломали, особенно этот, как его, с усами… Все было правильно задумано, перечитайте внимательно словарь.

— Нет, неправильно было задумано! — грубо оборвал Пискунов. — Умники, понимаешь, благодетели, — орал, — кто вас вообще просил! — И впадая в ярость, грохнул основоположника об пол со звуком пистолетного выстрела.

В ужасе озирался. Почудилось, что кричал, или было? Из посетителей никого. Только за столом сидит спиной к нему сухая сгорбленная дама в очках, библиотекарша. Руки, путаясь, судорожно вставляли пухлый том в железный ряд, а он не вставлялся, как назло. Дама повернула испитое с желтизной лицо, смотрела поверх очков, вопросительно сузив глаза.

— Товарищ, вы не туда ставите. Здесь словари. Классики марксизма-ленинизма выше! — Встала и пошла с намерением помочь. И тогда, с перепугу что ли, Михаил совсем уж свихнулся, стал выкрикивать бессмысленное, что обойдется без соглядатаев и шпионов и не потерпит, чтобы кто-нибудь… над ним… хотя бы даже и в юбке… Словом, форменную чушь понес, сломался психически, не выдержал напряжения.

На крик народ сбежался. Уборщица тетя Паша тянула тощую склеротическую руку, капала в ложечку валерьянку. Пискунов трагическим жестом руку отвел, пузырек взболтал и выпил все из горлышка, как алкаш. Старушка охнула, ожидая смерти, но вместо этого Михаил двинулся к шкафу плечом и… Огромный шкаф, набитый доверху политической литературой, грохнулся плашмя. Вместе со стеклами посыпались с полок солидные фолианты. Пискунов сумрачно на всех посмотрел и бросил в застывшие лица свинцовую реплику:

— А насчет вашего задания… В гробу, в белых тапочках! — И вдруг запел: — Никогда, никогда коммунары не будут рабами!

Гога бегал вокруг, суетился, говорил с сильным грузинским акцентом:

— Зачем такие слова, кацо, слушай! Больной человек, совсем больной! Лечить надо, спасать надо!

Кто-то куда-то позвонил, и вот уже двое дюжих навалились, и поскольку Пискунов отчаянно сопротивлялся, облачили в смирительную рубашку и отнесли в машину с красным крестом. Там и лежал калачиком, как овца, отправляемая на бойню, и только глазами косил на собравшихся вокруг ротозеев.

Первая ночь в психушке запомнилась повторением прежних кошмаров.

Его опять тащили куда-то, маленького, беспомощного, он громко плакал, а сзади догонял отчаянный вопль, потом прогремели выстрелы, и снова женский крик, но уже тоненький, умирающий. Он вскочил, ничего не понимая, водил глазами по кроватям, по мертвенно-желтым в свете тусклой лампочки-ночника лицам спящих. Вошла сестра и молча, почти не глядя, сделала ему укол.

После завтрака, вялый, расслабленный, Пискунов бродил по коридорам, наталкиваясь на встречных и спиной чувствуя наблюдающие за ним глаза. Остановился напротив палаты, не похожей на все другие: на окне, наглухо задернутом и пыльном, решетка и на двери тоже решетка, через которую все видно; оттуда тянуло затхлой, удушливой вонью. Санитар открыл ключом дверь, объявив: на прогулку! Несколько больных устремились к выходу почти бегом. И тогда Пискунов увидел рядом женщину, худенькую, всю белоснежно-седую, она совала ему в руку скальпель, глаза ее полубезумные косились вслед ушедшим, а губы шептали невнятной скороговоркой: