Восковые фигуры - страница 46

— Сидора Петровича ко мне! — Мощно загудели половицы.

Но не было в том нужды. За долгие годы совместной работы сжились, как супруги. Понимали друг друга с полуслова, несмотря на несходство характеров и частично мировоззрений. Исаак Борисович, имея в душе привкус пессимизма, иногда где-то в чем-то сомневался, тайно допускал, что имеет право на жизнь не только это, но и то, и не только там, но и здесь. Заместитель же был, наоборот, неисправимый оптимист, полный несокрушимой веры — во что прикажут.

Как видно, сработала телепатия: явился сам, не ожидая зова. По дороге столкнулся с секретаршей грудь в грудь — как будто два лихих футболиста пробили пенальти. Но как ни сокрушителен был удар туго надутых мячей, на ногах удержался да еще и поймал оба сразу: мальчишкой стоял в воротах. А та завизжала — будто резали, хохотнула игриво.

Сидор Петрович вошел и увидел спину. Постоял, озадаченный. Исаак Борисович, человек большой культуры, демократ, не протянул руки, не повернул даже головы. От дурных предчувствий замерло сердце. Подошел к столу, прочитал, вздохнул облегченно: нет причин для паники. Директорская спина молчала, и тогда он принимает самостоятельное решение: разрывает заявление, демонстративно комкает, прицеливается, сощурив глаз, и бросает в корзинку для мусора — попадает прямо в очко. Вот так!

Бродский, наблюдавший за энергичными действиями заместителя, отражавшимися в окне, сказал, головы не поворачивая:

— А теперь сделайте все, как было. Не надо горячку пороть. Или будем копать яму под себя? Или что?

Сидор Петрович отступил на шаг. Маг и волшебник! Да неужто спиной видит?

— Да, я вижу спиной, — подтвердил директор.

Зам только покосился суеверно. Спорить не стал, все манипуляции проделал в обратном порядке: достал, склеил, подул и разгладил — заявление получилось как новенькое, даже лучше, чем было. С бумагой умел работать.

Исаак Борисович тяжелой поступью подошел к столу, уперся в красное сукно взглядом, под глазами набрякли мешки. Молчал так долго, как может молчать человек, у которого мыслей гораздо больше, чем в состоянии вместить слова.

— Кто печатал? Машинистка?

— Дуська из пожарной охраны. Посмотрите сами!

— Да, помню. У нее машинка с еврейским акцентом, не выговаривает букву «р». Вот пожалуйста: «Исаак Богисович…» Шедевр, музейная реликвия! — Бродский неприязненно рассматривал бумагу. — Какой это, по-вашему, экземпляр?

— Третий! — безошибочно определил заместитель.

— Значит, есть первый, второй, четвертый, а возможно, и пятый. И не одна закладка. Надо уточнить и встречно предусмотреть, быть готовым к худшему. Не исключена вероятность…

— Вероятность — чего?

— Что пульнет во все инстанции! — сказал директор с легкой досадой. — А нам расхлебывать. Или, может, я не прав?

Исаак Борисович сосредоточился, брови страдальчески переломились и сошлись на переносице, припухшие веки устало прикрыли глаза. Заместитель вынул блокнот и укрепил на носу очки.

— Говорить должен так, если кто спросит: все было, ничего не отрицаю. Выпили, погорячились, написали сдуру, ничего не помню, отшибло память… Записывайте!

— Я записываю. — Сидор Петрович встал на цыпочки, чтобы не проронить ни слова. Исаак Борисович продолжал диктовать:

— Мол, чепуха все это, не стоит придавать значения…

— Отдает брюховщнной… то есть групповщиной, — осторожно возразил заместитель. — Лучше, чтобы он один, в единственном числе…

— Ну хорошо. Тогда так: выпил, погорячился, написал сдуру, окосел… Отшибло память. Ну и так далее. Я вам даю руководящее направление, а там сами думайте. Почему Бродский должен за всех думать?

— Вы сказали — окосел?

— Дорогой мой, мы с вами неглупые люди. Он что у нас, академик? Это его стиль. Или будем халтуру лепить?

— Виноват, недопонял!

— Нам нужен с вами весь этот хипиш? — сказал директор уже мягче и уселся в кресло. Продолжал тоном приказа: — Советую воспользоваться взводом трибунариев, пусть покажут, на что они способны. Я позвоню, чтобы оформить заказ.

— Не ограничиться ли отделением? Их же надо кормить, а талоны все кончились. Осталась одна манная каша.

— Ну, пожалуйста! — сухо ответил Бродский.