Восьминка - страница 7
, стал разворачиваться на месте, разворачиваться… И, крутясь так, напряженно поводя головой, выходил он к середине сухого настила и вдруг метнулся ко крутой, высокой — ему в рост — снежной заструге, полуподковой охватившей дом, с треском распластал на груди рубаху, ткнулся в застругу сперва головой, а потом — грудью! грудью! грудью! — по ледяной ломающейся корке. — грудью, грудью!..
Прижавшись к стене дома, чуть поодаль, я наблюдал, потрясенный, как выбежавшие из избы люди оттянули его от снежной стенки, ухватив за руки, как какая-то баба стерла своим платком кровь и красный снег с исполосованной груди, как другая баба взяла его со спины в охапку и унесла в темную после солнца избу, на кровать. И все — в полном молчании… Бабы накрыли старика малицами, а трое или четверо привалились на малицы, чтобы удержать его, чтобы не мог повернуться… А мы, мальчишки, опять были тут же — напротив кровати, у печного угла. И оттуда сперва я увидел, чтобы уже никогда не забыть, глаза старика (один, другой был в подушке) — громадный глас с остатком стертой о подушку слезы, весь сплошь серовато-белый с буроватыми крапинками, как яйцо чаечье, а потом услышал, и тоже не забыть никогда, как из перекошенного рта, наполовину, одним боком упрятанного в подушку, вырвалось сперва рычанье, потом — полуночный зимний волчий вой, который, становясь все слабее и тоньше, закончился еще более тоскливым и страшным, чем вой, визгом… Все помнится… Помнится.
А у Сусанны, умирающей, для радости ли, для страдания ли и сил-то, может, уже не было… Лишь приложила к губам написанные родимой рукой буковки…
… У Сусанные погибли последние, у старика-извозчика — последние… Уж не повторяюсь ли я, не перегибаю ли? Но вот моя улочка, мой Задний порядок. Десять домов, десять хозяйств. Пойдем же от берега, от обрыва и посчитаем.
Из первого, над обрывом, дома ушли и не вернулись Степан, Григорий, Петр и самый добрый из них — Иван. Никого у Ольги Алексеевны не осталось.
Второй дом одного мужика на войну проводил, Мишу-Верхнего, других не было мужиков. Так Миши-Верхнего и не дождались.
Слева от нашего дома — крыльцо к крыльцу — дом дядюшки Вениамина Виссарионовича. Многим ли пришлось перенести такое: три похоронки с одной почтой… Сын Клавдий, сын Филипп. Зять Филипп.
За дядюшкой Вениамином, чуть поодаль, долго еще доживала свой век одинокая Агриппина Григорьевна, Пинушка. От нее ушел сын Киприян. Помню, прибежала к нам женщина глуховатая с другого конца деревни, сияет во все лицо, с порога радостную весть кинула:
— Кипра-то наш — ерой! Ерой наш Кипра-то стал!
А через неделю Кипры-героя не стало…
Далее — за Пинушкиным домом — дядья мои…
Петр Никифорович…
Артем Никифорович…
В их семьях тоже после них мужиков не осталось…
Вот что стряслось с нашим Задним порядком.
А судьба Крутой Дресвы почти не отличается от судьбы моей родной деревни.
И все, кто не вернулся с войны в мою деревню, — мне родня, все их сыновья — друзья мои, и награди меня, разум, силой, чтобы сдержать грешное и пристрастное это перо, ибо кажется: погибло, потеряно несправедливо много!
«Живой, Пашенька! Нашелся!»
Когда все ушли, — а народу много перебывало у ней в тот день, — до позднего вечера, до полуночи лежала она, счастливая, теперь уже не только телом, но и душой легкая, пока вдруг неожиданный, давно неведомый страх сердце не остановил:
— Доживу ли?!
Утра дождалась в забытье. Очнулась — старшая из детей рядом стоит, перепуганная, в слезах. Показала Сусанна девочке, чтобы наклонилась. Прошептала:
— Сбегони… Поклонись в сельсовете… Чаю…
И — кто б еще вчера про такую щедрость думать мог? — выписала председательница. Накарякала на бумажке продавцу: «Пол маленькой пачки».
Уж крутила-крутила продавщица пачку, уж крутила-крутила! И всего-то в ней — на одну заварку хорошую, а тут пополам дели! Сказала большой-большой бабке, у которой такая же сельсоветская бумажка была:
— Уж как хотите, а я не берусь! Или к фельдшеру идите, или сами делите! Вот вам ваши двадцать пять грамм!
Пришла к Карушковым. Большая баба предложила:
— Лучше всего — разрезать.
Сусанна кивнула.