Восьмой круг ада - страница 25
— Прости.
Потом подошел к креслу, тяжело опустился в него и спрятал лицо в ладонях.
— Я сказала, что понимаю тебя, — спустя минуту сказала Кама, пытаясь говорить как можно мягче. — Постарайся об этом не думать. Ты еще не все можешь понять, но особенно не отчаивайся. Тебе нужно лучше узнать наш мир.
Он медленно поднял голову. В глазах стояли слезы.
— Я хотел бы поехать… в Рим.
— Конечно. Это просто. Можно поехать хотя бы завтра.
— Да! Да! Завтра! — нервно ухватился он за назначенный ею срок. — Я увижу там настоящих священнослужителей, монахов… Ты говорила…
— Ну конечно же! Там интересуются тобой. Кардинал Перуччи хотел с тобой побеседовать.
— Кардинал! — неуверенность, отражавшаяся на лице Мюнха, сменилась возбуждением. — Завтра!.. Завтра же!..
— Ну, а теперь, пожалуй, пора и спать, — сказала она, направляясь к двери.
— Ты уходишь? Еще минуту, — остановил он ее у порога. — Прости меня.
Поездка в Рим, на которую Мюнх возлагал столько надежд, к сожалению, оттягивалась. Кама, Ром и Стеф на следующее утро были вызваны в Нью-Йорк на всемирный симпозиум историков. Там развернулась оживленная дискуссия о Мюнхе, его странном поведении в Урбахе, и профак Гарда был вынужден, не только полететь туда сам, но вызвал на помощь Дарецкую, чтобы бросить на чашу весов солидные доказательства, полученные в результате психофизиологических исследований.
Модест был так угнетен отсрочкой полета в Рим, что категорически отказался сопровождать Каму. Впрочем, она особенно и не настаивала, решив, что психическое состояние Мюнха оставляет желать лучшего, а неизбежные вопросы во время дискуссии могут отрицательно повлиять на его самочувствие.
Как и предполагалось, тезис Герлаха о том, что человек, найденный в карконошском заповеднике, это инквизитор XVI века Мюнх, вызвал всеобщее сопротивление. Запланированное на один день пребывание Дарецкой, Балича и Микши в Нью-Йорке затянулось на несколько дней, а конца дискуссии видно не было.
На третий день пребывания на симпозиуме Кама соединилась с Радовом, вызывая монаха к визофону.
Внешний вид Модеста весьма обеспокоил ее. Обведенные кругами, беспокойно бегающие глаза, бледное лицо и нервно сжатые губы говорили о том, что состояние Мюнха значительно ухудшилось.
— Когда… в Рим? — спросил он без всякого вступления, просительно глядя в глаза Каме.
— Уже скоро, — пыталась она его успокоить. — К сожалению, некоторые обстоятельства требуют моего и твоего присутствия в Нью-Йорке. Сегодня я прилечу за тобой.
— Нет, — отрицательно покачал он головой. — Я не хочу. Я не полечу.
— Сделай это ради меня, — пыталась она убедить его. — Прошу тебя. Мне необходимо твое присутствие.
— Сколько… дней? — спросил он неуверенно.
— Немного. Два, может, три.
— Я… хочу в Рим, — глухо повторил он. — Я должен там быть. Сейчас же. Обязательно!
— Хорошо. Я постараюсь поскорее закончить дела в Нью-Йорке. Но твое присутствие здесь необходимо. Сегодня вечером я прилечу за тобой. Хорошо?
Он нервно сжал веки, потом поднял на Каму глаза.
— Хорошо.
11
В комнате было пусто. На террасе Модеста тоже не было. Кама пыталась отыскать его по сигналам персонкода, но "личный сигнализатор присутствия" не отвечал. Этот факт можно было объяснить двояко: либо владелец персонкода находится дальше, чем в трехстах километрах от Радова, либо его сигнализатор поврежден. Это легко было проверить, подав через аварийную помощь сигнал на сеть спутников.
Через пятнадцать минут пришел ответ: за два часа до прилета Камы из Нью-Йорка аварийная служба приняла "сигнал повреждения" и тут же выслала местный поисковый патруль. По радиоактивным следам патруль отыскал поврежденный персонкод в зарослях на берегу Одры, вблизи последней станции западного радиуса радовской подземной дороги. Когда Кама сообщила номер персонкода Мюнха, оказалось, что это как раз и был тот самый аппарат.
О случайном повреждении нечего было и говорить. Походило на то, что Мюнх сознательно уничтожил сигнализатор, к тому же весьма примитивным способом, просто-напросто разбив его камнем.
Уничтожение персонкода было для Камы тяжелым ударом. Правда, в последнее время Модест все чаще бунтовал против того, что видел и слышал. Но одно дело сопротивление попыткам навязать ему чуждую концепцию мира, и совсем другое — активное выступление против этого мира.