Воспоминания Калевипоэга - страница 21
Э-э, думаю, тут дело нечисто, у него, видать, рыльце в пушку; ведь до этаких россказней все мужики страсть как охочи, и за честь девицы лишь тот вступится, у кого с ней шуры-муры и амуры.
Ладно, думаю, я тебе хвост прижму, и, встав во весь рост, провозгласил во всеуслышание:
И тут же сцепились мы с Кузнецовым сыном крепко.
Ох уж эта ложная мужская гордость! Ведь оба мы, всяк на свой манер, одурачены были той девицей. Не разумней ли было бы друг другу руки протянуть и за кружкой пива утешиться? Как бы не так! Кузнецов сын сгреб меня за грудки, а я меч выхватил. Сподручный был инструмент сей драгоценный меч, что кузнецы для меня своими руками выковали. Сам не знаю как, здравомыслие начисто утратив, опустил я меч с силой и снял с плеч долой молодецкую Кузнецову голову. Покатилась она под стол, словно репка.
Силы небесные, что тут началось! Братья кинулись в кузницу, один в молот вцепился, другой щипцы хватает. Со мной чтобы расправиться. Пастушка Айно (или Кати?) где-то овечьи ножницы нашла, а овечьи ножницы в женских руках — страшное оружие. Словом, со всех сторон на меня накинулись.
— Давайте подходите, кому жить надоело! — крикнул я, крутя меч над головой, готовый любого пополам рассечь.
Тут старый кузнец сынов своих отозвал, и правильно сделал, я бы их обоих не моргнув уложил. Умолкли и замерли все вокруг, и в страшной той тишине произнес старик зловещее проклятие, многочисленные беды и напасти на меня призывая.
Я не стал его до конца дослушивать, повернулся и пошел прочь со двора, через выгон, по лугу, по дороге, кузнецов род, а заодно всех его соотечественников последними словами честя. Дорога была почему-то чертовски неровная, вся в ухабах и рытвинах, невозможно было на ногах удержаться. Как сквозь сон помню, что мудрый старый ворон, перелетая вслед за мной с дерева на дерево, из клюва своего весьма остроумные изречения ронял. Наконец доплетухал я до какого-то водопада, рухнул на траву и заснул крепко.
Ну и тягостное же было пробуждение после веселой попойки, ох, до чего тягостное! С трудом разодрал я опухшие глаза, в голове пламень грохочущий, руки-ноги дрожмя дрожат. Худо мне было, ох, и худо же! Однако в юности недуги недолги, помаленьку стал я в себя приходить и к жизни возвращаться.
Со стыдом признаюсь вам, что не сожаление о содеянном терзало меня и не скверное самочувствие (в ваш век абстинентным синдромом именуемое). В те далекие времена был я неискушен и бесхитростен, не ведал различия меж добром и злом и прочих мудреностей. Не забыли летописцы поведать вам о моих душевных муках, таковых просто не было. Зрелый муж силой славен, а кто силен, того и верх будет. Я так разумею и на том стою твердо. И скажу вам, что сия точка зрения правителю государства весьма пригодна.
Простодушный и безмятежный, стер я травой ничтоже сумняшеся кровь с лезвия и возрадовался, что столь острым ратным оружием владею. И вознес хвалу всевышнему, первое в жизни мужское дело (таковым считал я убийство) достойно свершить меня сподобившему. Кто его знает, что там, в семействе кузнеца, еще сотвориться могло бы, ведь эти железные лапы — дюжие мужики, а мечей, молотов и прочего добра, для смертоубийства сподручного, у них навалом. Однако впредь все же решил я держать себя в узде, возлиянию предаваясь.
Бродил целый день по лесу, брусникою муки похмелья утишая, и обдумывал, что же мне делать надлежит. Видать, надо с Финской землей расставаться и прах ее со своих ног отрясти: сперва Дуйслар, теперь еще этот кузнецов сын подвернулся. Нет, надо удирать, а то худо будет.
Итак, направил я путь свой к морю, чтобы побыстрее из сего злосчастного края удалиться.
Удача сопутствовала мне. В тихой бухточке покачивали волны стоящий на якоре парусник, условной меткой Дуйслара украшенный.
Осиротелый сей кораблик я резонно своим считать мог. А чтобы никаких квипрокво не возникло, счистил я острым камушком Дуйсларову метку на носу кораблика, после чего взошел на борт и взял курс на юг. Крепкий норд-ост исправно парус надувал, и я плыл к берегам Виру.