Воспоминания о «Литературной газете» - страница 2

Во всей журналистской среде «Литературная газета» была очень уважаема, а многие ее авторы безоговорочно относились к журналистской элите, хотя немало «золотых перьев» было тогда и в классических «Известиях», и в горячей «Комсомольской правде».

За шесть десятилетий работы в прессе я хорошо освоил свое ремесло и поверьте, умею закрутить лихой сюжет, нашпиговать текст жареными фактами, увлекательными домыслами, с первых строк захватить читателя раскрытием сногсшибательных тайн, разоблачением известных личностей и всем таким в этом роде. Но не буду уподобляться вышеупомянутым бывшим коллегам, не опущусь до дешевки. Уважаю тех, кто читал советскую «Литературную газету», и надеюсь, что не это ищут они в моих воспоминаниях.

Кроме тем редакционных и литературных, хочу затронуть общеполитические, дать свое понимание происходивших в СССР и вокруг него сложных процессов, приведших к крушению великой державы, потере завоеваний трудового народа, добытых в кровопролитных битвах с внешними и внутренними врагами. Я многое узнал за два минувших десятилетия о том, что ранее было скрыто даже от людей моей среды, считавшейся более других информированной.

Моя работа в «Литературной газете» началась при драматических обстоятельствах. Сразу же после назначения первым заместителем главного редактора и официального представления коллективу редакции я ушел в отпуск. Отдохнул в Сочи и в прекрасном настроении сразу же по приезде в Москву позвонил Александру Борисовичу Чаковскому. Начал почему-то в шутливом тоне: мол, готов приступить и так далее. Он, выслушав меня, долго не отвечал. Потом произнес:

– У меня сегодня погибла дочь.

Нужно ли говорить, как я себя чувствовал со своими дурацкими послекурортными шуточками.

На похороны любимицы отца Кати пришла почти вся «Литгазета». На Александра Борисовича больно было смотреть, хотя его всем известная выдержка проявилась и на этот раз на удивленье многим...

Первые годы после этого не проходило дня, чтобы Чаковский не упомянул в разговоре свою Катьку – он называл ее только так. С годами (а мы проработали вместе 9 лет) говорил о ней реже, но эта боль осталась в нем навсегда. Мне вспоминались тогда слова матери нашего однокурсника Володи Зыслина, прошедшего всю войну и умершего вскоре после окончания университета:

– Что может быть хуже, чем родителям хоронить своих детей.

А четырьмя годами позже, когда я потерял отца, Александр Борисович сказал:

– Не буду вас утешать. Такие раны лечит только время.

Для тех, кто сталкивался с Чаковским, он существовал в образе человека резкого, острого, напористого, не знающего жалости к врагам и оппонентам. Когда он через тогдашнего первого зама Сырокомского впервые пригласил меня в «Литгазету», товарищи стали стращать ужасным характером главного, привычкой орать на подчиненных чуть ли не до истерики. Я отказался, на то были гораздо более веские причины. На вакантное место взяли Удальцова. Обстоятельства нашей встречи в сентябре 1980 года открыли мне его в горе, показали совсем другого Чаковского, каким его почти никто не видел, а я запомнил навсегда.

Не забыть мне и еще одного драматического эпизода, сопутствовавшего приходу в «Литгазету». Хотя, как говорится, совсем из другой оперы.

В конце сентября Чаковский собрался в положенный каждому работающему писателю двухмесячный творческий отпуск — как обычно, на Рижское взморье. Я оторопел. Через две недели работы на новом месте взвалить на плечи всю ответственность за газету с мировой известностью, оглушительной популярностью и влиятельностью, очень сложную, внутренне непредсказуемую, постоянно взрывоопасную? Не зная ни коллектива, ни связей, ни взаимоотношений с сильными мира сего, ни врагов, ни друзей, – вообще ничего...

Но выбора не было.

– Знаете, – ответил Александр Борисович на мои робкие сомнения, – я приглядывался к вам, как купец, взявший нового старшего приказчика. Вижу, что не ошибся в вас. В крайнем случае звоните, но только в крайнем случае.

И отбыл в Дубулты.

А у меня сразу после его отъезда возник тот самый драматический эпизод. В первом же номере, который я должен был подписывать за главного редактора, стоял (на журналистском жаргоне – должен был печататься) один из самых знаменитых судебных очерков Аркадия Ваксберга «Ширма». С тех пор прошло 30 лет, вряд ли кто его и помнит, но мне этот материал не забыть никогда.