Восточней Востока - страница 9
Потом добавил — в прозе:
— Это написано много лет назад, но я и сейчас стараюсь оставаться верным тогдашней своей программе. В небе — только небо, все, что интересует поэзию, находится на земле, там, где люди с их повседневными заботами, страданиями, борьбой…
А мне вспомнилось тотчас: «Вижу я, что небо небогато, но про землю стоит говорить». Ранний Тихонов, первая строфа книги «Орда», одной из начальных книг советской поэзии. И не о влиянии, конечно, здесь надо говорить, но о перекличке идей…
Слова «Япония» и «поэзия» сблизились для меня, как и для многих в нашей стране, с выходом в 1955 году знаменитого однотомника в красной обложке. Старинные стихотворные миниатюры — пятистрочные (в оригинале — тридцатиодносложные) танка и совсем уж крохотные трехстрочпые (семнадцатисложные) хайку, или хокку, открыли для нас новый поэтический мир, воскресили мгновения давно ушедшей жизни:
писал в пору позднего средневековья поэт Ранран (перевод В. Н. Марковой).
Не сама острота поэтического зрения и слуха была новинкой — так видеть и слышать умели и поэты знакомых нам европейских школ, используя увиденное и услышанное как кирпичики для возведения поэтических зданий. Японцы показали нам, как прекрасен бывает — и притом самостоятельной, не «служебной» красотой — самый «кирпичик».
Красный однотомник сопровождал меня в поездках по Японии. Постепенно выработалось ощущение: если поэзия старинная, классическая представлена в нем точно и богато, то о поэзии современной этого сказать нельзя — даже с поправкой на четырнадцатилетнюю давность издания. В русском переводе преобладают произведения газетные, принадлежащие малоизвестным авторам.
Когда вник в дело поглубже, стало ясно: особенно винить составителей не приходится. Зайди речь о выпуске новой антологии — при отборе стихов опять возникли бы трудности, обусловленные прежде всего несоизмеримостью норм литературной жизни в Японии с тем, к чему привыкли мы.
Начать с того, что в Японии ныне существует не одна, а две поэзии, и жанровая граница между ними подчас не менее резка, чем граница между поэзией и прозой. Продолжают существовать классические формы: те же танка и хайку. Поэты танка и хайку имеют свои творческие объединения, издают журналы. Крупнейшие газеты в каждом номере печатают колонку самодеятельных миниатюр, отобранных из редакционного самотека. Во время встречи с местными поэтами в Нагасаки один из них — кстати говоря, президент местной фармацевтической компании — прочел свое хайку, посвященное полету «Аполлона»:
Но часто в беседе, особенно в кругу профессиональных литераторов, можно заметить неожиданное: восторги гостя по поводу старинных хайку и танка, которые, по его расчетам, должны были бы доставить хозяевам большое удовольствие, выслушиваются лишь с вежливым вниманием и дежурной улыбкой. «А, конечно, — угадываешь за этой улыбкой, — опять его восхищает экзотика!»
Большинство крупных поэтов современности культивируют поэзию новых форм, представляющих собой, грубо говоря, различные виды верлибра. Как и всюду в мире, нередки и случаи, когда поэт пишет и прозу, но крайне редко можно встретить смешение двух видов поэзии в одной творческой лаборатории. «Это не стихи, это танка», — можно иногда услышать. Приверженцы современных поэтических форм говорят, что рамки старинных миниатюр тесны для выражения сегодняшнего, сложного и противоречивого мира. Наиболее радикальные из них утверждают, что классические жанры в известной мере скомпрометированы той официальной поддержкой, которой пользовались они в годы милитаризма. Говорят еще, что хайку и танка нежизненны, ибо в этом виде поэзии окончательно утратился критерий профессиональности, что стало невозможно отличить произведение новичка от работы мастера. Впрочем, точно такие же — встречные — упреки можно услышать и в адрес новой формы.
Кстати, о профессиональности. Тоже не простой вопрос. Представляя мне членов «Конгресса поэтов», Кусака добавлял к каждой фамилии: рабочий завода… шофер такси… машинистка… профсоюзный работник… Это вовсе не значило, что в «пятиугольнике» собрались любители-новички. Просто профессиональных поэтов в нашем понимании, то есть живущих литературным трудом, в стране единицы. Поэтические книжки издаются за счет авторов, мизерный тираж в несколько сотен экземпляров (при высоком — надо отдать справедливость! — полиграфическом качестве) обходится примерно в двести тысяч иен (пять месячных зарплат выпускника университета). Зато все остальное, в том числе и литературное качество, решающего значения не имеет. Если очень хочется и денег не жалко, можно издать что угодно, в том числе и вовсе безграмотное. С одной стороны, это, может быть, не так уж и плохо: во всяком случае, я не слышал, чтобы в Японии существовала проблема настырных графоманов. Но, с другой стороны, как ни зыбок практикуемый в нашем литературном быту критерий: «… автор трех сборников…» — это все же какой-то критерий при первом знакомстве. В Японии он вообще «не срабатывает». У себя дома все-таки, худо ли, хорошо ли, ткнув пальцем в точку на карте, мы можем с известной долей достоверности сказать, кто там живет и работает, что пишет и какое примерно место занимает в общесоюзном литературном процессе. В Японии это невозможно: в Токио вам едва ли скажут, кто из поэтов работает в таком даже знаменитом городе, как Нагасаки. Я-то знаю теперь, что есть в этом городе поэт Ямада, написавший книгу стихов о жертвах атомной бомбы, и поэт Фукае, критикующий коллегу Ямада за чересчур усложненную манеру письма, за уступки сюрреализму. Но что значит их творчество как явление в общенациональном масштабе? На этот вопрос никто не мог мне ответить, хотя отдельные стихотворения обоих поэтов показались интересными даже в импровизированном английском подстрочнике…