Вот моя деревня - страница 5

— И уколов делать не будешь?

— Не буду.

— Я согласен! — крикнул Федяра. — Больно хорошо!

Коля крикнул:

— А умрем, так тебе же и попадёт!

— Не попадёт, — сказала Люба.

— А вот попадёт! — крикнул я. — Чего это, скажут, у Любы все равенские ребята померли? Что-то здесь нечисто.

— Подумаешь, невелика потеря…

— Да-а, невелика… А ну-ка, скажут, давайте её в заключение.

— Меня кильковские спасут.

— Кильковские! Может, Тришка с Шуркой?

— Хотя бы и Тришка с Шуркой?

— Ха-ха-ха! — засмеялся я. — Тришка твой первый от нас подрапал! А Шурка твой и вовсе трус!

— А ты что на меня орёшь? — вдруг спросила Люба.

— Я и не ору. А ты зачем, — говорю, — замуж тишком от Мити выходишь?

— Опять за своё? Так вот тебе, вот!

Люба схватила ведро и окатила меня водой.

— Ну, хорошо, гляди же! — крикнул я. — Тебе это так не пройдёт!

— Ещё и грозится, бесстыдник, — сказала Люба. Она показала нам язык и ушла в комнату.

Федяра сказал:

— А вот я сейчас ей муравьёв подпущу!

И вынул из кармана коробочку. У Федяры всегда с собой какая-нибудь пакость. Он приоткрыл коробочку и бросил её в окно.

За нашей деревней Равенкой, если идти по реке вниз по течению, есть Юрский овраг. Он весь зарос ольшаником и малиной. Туда дядя Лёша, Саньки с Ванькой отец, стадо наше равенское гоняет. А на другом берегу кильковский пастух пасёт.

Кильковский пастух по утрам кнутом щёлкает. Вот хозяйки и выгоняют скотину. А наш пастух, дядя Лёша, на заре играет в рожок. Встанет посреди деревни и заиграет сгонную:

«На заре да на зорьки-и-и и эх да па-а-а сыро-о-ой тра-а эх да тра-а-авушки-и!..»

Я, бывает, от этой его игры просыпаюсь. Тихо, светло в деревне, только рожок заливается да птицы в вязах шебуршат.

Гонят пастухи скотину — один по левому, другой по правому берегу. Покрикивают, посвистывают, будто незнакомы, друг на друга не глядят.

Потом дядя Лёша на солнышко взглянет, сумку поправит и крикнет:

— Максим Данилыч!

А с того берега:

— Эй!

— Покурим, что ли?

— Покурим, Лексей, покурим. Ты чего нынче куришь? Всё сигареты? А я сигареты не могу, я всё больше «Прибой».

Сядут два пастуха друг против друга и беседуют. Максим Данилыч старый уже, как закурит, так и кашляет.

— Чего это, — говорит, — кхы-кхы, Лёха, всё дожжа нет? Трава горит начисто, не будет нынче покосу…

А с нашего берега дядя Лексей отвечает:

— Будет скоро дождь, вон радио передаёт.

— А откуда ему знать, твоему радиву? Что они там, в радиве, сидят, так им видать разве, какая тучка идёт к нам в Кильково? Или, допустим, в Брехово? Радиво ведь не бог.

— А бог чего знает?

— Да бог-то знал, да тоже нынче всё перезабыл. А я вот думаю, Лёха, нет в нашей земле в настоящее время притяжения, вот нет и дожжа. А было бы притяжение, так дожжик бы — кхы-кхы! — он бы и был.

Долгий у них идёт разговор, с одного на другое перелетает, я с пастухами сколько раз сидел.

В обед дядя Лёша пригоняет стадо ближе к деревне, на стоянку. И сигнал подаёт Саньке с Ванькой, напористый такой, звонкий:

«Ки-ри-ла! Ки-ри-ла!»

Идите, мол, мне на подмену, пообедать надо да по хозяйству кое-что справить. «Ки-ри-ла!»

Мы все ему на подмену идём.

А кильковский пастух на обед не ходит.

Мы говорим:

— Дедка, ты почему на обед не ходишь?

А он отвечает:

— Аппетиту у мене, дети, нет.

Старый Максим Данилыч, морёный, уж, наверно, последний год пасёт.

Лежат коровы полусонные, отдыхают, ждут своих хозяек. А бычок один — Фомушка — никогда не ляжет, всё бы ему резвиться, овец пугать. Мы когда приходим, он к нам бежит вприпрыжку, чуть с ног не сбивает.

У Саньки для него хлеб припасён, он его кормит и приговаривает:

— Фома ты, Фома, нет в тебе ума…

Санька лучше всех знает, как со стадом управляться, у него ни одна корова со стоянки не уйдёт.

Мы с Фомушкой играем, играем до устали, а потом Санька скажет:

— Да полно, Фома, бегать-то. Ты поешь, поешь.

Хорошо на стоянке, вот слепни только надоедают.

Мы кричим через реку:

— Дедка, отчего же столько слепней?

— Слепней? Слепень тоже скотина нужная, — отвечает Максим Данилыч. — Что слепень, что комар — имеют значение. Они воздух в полёте своём рассекают, а не станут летать, то воздуху застойному быть.