Война - дело молодых - страница 2
И в конце концов направили меня на работу в детдом. Точнее, в интернат для глухих и слабослышащих детей.
Сразу скажу - по документам детей двенадцать, из них семеро глухих и слабослышащих; в наличии - семнадцать, из них детей четырнадцать.
Теперь расшифровываю. Пока этот интернат возили туда-сюда, с войны на войну, в Ингушетию и обратно, к нему прибились "посторонние" сироты и потеряшки. С семерыми маленькими глухонемыми ребятами занимается Люция Карловна, она тут за всех - и повариха, и воспитательница, тоже глухонемая, старушка уже. Она всю жизнь здесь работает, вместе с директором, Майрбеком Хизировичем, а он даже старше её, и очень больной.
Ещё семеро ребят - просто малышня до десяти. Майрбек Хизирович отдал в РОНО их данные для поиска родных, но что-то пока без толку. И ещё есть трое старших - которые давно уже не дети. То есть по возрасту им 13-15. Они тут всех и содержат, в сущности. Как? Воруют. Артур, Гелани и Сашка. Все - грозненцы из бывшего Грозного. Сашка - русский, но для него я тоже не существую. Что мне очень понятно. Просто до боли.
Короче, умереть здесь легче лёгкого, но что-то не хочется помирать как "русская джуляб". Это первое, что я от них услышала, от старших-то. Слово "джуляб" переводится... ну, сама вспомни замечательное русское слово, в котором тоже есть буквы Б, Л и Я.
Очень тяжело.
Ладно, всё. Поплакалась, и будет. Не отправлю я это письмо, наверное. Лучше бодрым голосом позвоню. Очень бодрым. Если наскребу денег.
* * *
Омоновец когда-то служил в Таёжке, - десять километров от её родного города, воистину мир тесен, - и она наконец поняла, что иначе её погнали бы отсюда сразу, несмотря на туго свернутый комок купюр разного достоинства: всё, что к тому времени вообще у нее оставалось.
Когда час назад Артур, единственный из старших, кому ещё подходило слово "мальчик": тонкий, хрупкий, глазищи в пол-лица, - буквально поволок её сюда, она выпотрошила кошелек подчистую, и теперь, безотрывно глядя дюжему капитану в глаза, пыталась сообразить, сколько же там было денег.
Заканчивались её четвёртые сутки в Грозном.
четвёртые сутки пылают станицы
- Что ты тут забыла вообще, землячка? Да езжай ты домой, бля..!
Это было не оскорблением, а просто вербальной связкой.
не падайте духом, поручик Голицын
Она торопливо закивала:
- Спасибо, прямо сейчас поеду, честное слово, только детей отпустите, пожалуйста...
- Да какие это, нах.., дети?! Дети, бля..! Ты что, не понимаешь, куда тебя принесло? Тупая, бля..!
Она опять послушно кивнула.
- Детей отпустите...
- Да эти дети тебя ночью от...бут и глотку перережут!
Эти дети смотрели на нее из-за решётки, из полутьмы "предвариловки". Там было много других... уже не детей, взрослых, и все они молча смотрели... слушали.
чёрные фары у соседних ворот
люди, наручники, порванный рот
- Вот деньги.
- Я тебе добра хочу, дура, бля..!
- Спасибо, конечно, конечно, я понимаю, спасибо...
Капитан, махнув рукой, раздавил окурок в грязной консервной банке, - она следила за каждым его движением, как завороженная, - и начал сосредоточенно пересчитывать смятые купюры.
- Восемьсот. За двоих - надо бы по пятихатке...
Она сглотнула.
Капитан тяжело помолчав, опять махнул рукой:
- Х.. с тобой... дура ты, учительница, лечиться тебе надо, ей-Богу...
Она вновь кивнула машинально, как китайский болванчик, который в её детстве, - много веков назад, - стоял на бабушкином комоде, улыбался и кивал, кивал и улыбался...
сколько раз, покатившись, твоя голова
с переполненной плахи летела сюда
- Чего стоишь, забирай своих щенков! Которые твои?
Звякнул ключ, и она кинулась, влипая в решетку, схватила своих, - Гелани, Сашку, - и наткнулась на взгляд ещё одного мальчишки.
Чуть постарше её ребят, и на голову выше, стриженный под ноль, худой как щепка, - всё это она увидела, уже держа его за костлявый локоть.
- Эй-эй-эй, ты чего, землячка, совсем ..бнулась? - Капитан ухватил парня за другой локоть, толкая его обратно за решётку. - Сдурела? Что, скажешь, тоже твой?