Война: ускоренная жизнь - страница 65

Л.Ф. Дубровская, в конце войны, будучи совсем девочкой, находилась в лагере для перемещенных лиц в Интельштадте под Мюнхеном:

«Детям разрешалось выходить из лагеря, и мы ходили по бауэрам побираться. Немецкие женщины всегда подавали. Оглянутся — нет ли кого поблизости — и заведут в дом. Дадут и бродмарки, и пфеннинги, чтобы мы могли выкупить хлеб. Одна только, помнится, сказала: «Сталин накормит!».

Пришли американцы. Выдали нам значки, отличающие от местных, и разрешили брать в магазинах, кому что нужно.

Нас уговаривали ехать в Америку, но согласились только несколько украинцев и поляков. Большинство не могли дождаться, когда поедем домой.

В июне 1945 года мы возвращались на Родину. Американцы посадили нас в вагоны, дали с собой пакеты с провизией, столовые приборы. Мама скопила мешок сухарей, которыми часто угощали негры.

Едем через Германию, а на обочине стоят немки с детьми и так же, как мы когда-то, просят подаяние. Мама набирала полный фартук сухарей и выносила им на остановках. Я, помнится, еще сказала: «Зачем ты все раздаешь?» Мама заругалась: «А ты забыла, как сама голодала и люди тебе подавали?».

И, конечно, в самую тяжелую минуту не раз и не два выручали погибающего человека его земляки. Попавшая в неволю вместе с плененными в Мясном Бору красноармейцами учительница Ксения Ушакова вспоминала, как ее, мать троих детей, принимали в пересыльном лагере для гражданских лиц за мальчика-подростка — до того она исхудала.

«Вдруг я заметила, что начинаю опухать вторично, — рассказывала она после войны. — Это вызвало чувство такой безнадежности, что я уже готовилась к смерти. К тому же меня продуло сквозняками, и я так кашляла, что мои соседки плохо спали ночью. И вот одна из них, мать, похоронившая за войну семерых детей, говорит своим подругам: «Бабы, завтра нам выдадут по пайке меду. Хоть он и искусственный, но что-то в нем есть. Давайте отдадим свой мед Ксении. Пусть она пропотеет как следует». Женщины согласились. И действительно, мед помог. Наутро соседи увидели прежнюю женщину-подростка, опухоли не стало».

Как говорится, без комментариев.

Эти слова принадлежат бывшему рядовому 22-й отдельной стрелковой бригады (входившей в состав 2-й ударной армии генерала Власова) Г.А. Стеценко, попавшему в немецкий плен в 1942 году в Мясном Бору. Перенесший муки и унижения человек писал спустя годы: «Разве мы все, живые и мертвые, виноваты в том, что генерал Власов сдался немцам живым? Я был там до последнего дня и знаю, что никакой армии Власов не сдавал. Как знаю и то, что никто из нас, попавших в фашистский плен, не пошел туда добровольно. И какая наша вина в том, что взяли нас на болоте, погибающими от голода и ран? Мучались и умирали в немецких лагерях за колючей проволокой не предатели — те устраивались получше. Голодные, обездоленные люди на клопиных нарах никого не предавали. Они только мучались и гибли».

«Из докладной записки заместителя заведующего Главным политическим отделом рейхминистерства по делам оккупированных восточных областей О. Бройтигама начальнику штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршалу Кейтелю (март 1942 г.)

К 11 июля 1941 г., через три недели после начала войны, у нас насчитывалось 360 тысяч русских военнопленных, к середине декабря их было почти 3,2 миллиона.

Та масса военнопленных, которая была захвачена после первых двух крупных сражений войсками группы армий «Центр» (под Белостоком и Минском, начало июля 1941 г., -323 тысячи человек; под Смоленском-Рославлем, начало августа, — 348 тысяч), не создала особых организационных трудностей, как и более 600 тысяч, взятых под Вязьмой-Брянском.

Эти солдаты, оказывая фанатичное сопротивление, отошли в леса и болота, оставшись без продовольствия, питались корой и корнями деревьев, были в таком состоянии, что их положение военнопленных разрешалось естественным образом: чем больше их погибало, тем лучше было для нас.

Во время конвоирования на марше окончательно обессилевших пристреливали, оставляя трупы на дороге. Попытки гражданского населения оказать им помощь или передать еду жестко пресекались, при этом расстреливали и военнопленного, и сочувствующего».