Войнаровская - страница 2
Улыбнулись и все участники мальчишника.
«Леночку!..» Кто же не был в нее влюблен! Дочь директора школы, Леночка вызывала восхищение всего класса. Златокудрая, голубоглазая, с открытым милым и задорным личиком, на котором всегда цвела застенчивая улыбка, она проучилась в нашем классе всего один год, а поди ж — все успели в нее влюбиться!
— Так вот,— продолжал рассказчик,— Леночка была для меня божеством. Все нравилось в ней, даже ее чуть подпрыгивающая походка,— помните?
— Бог мой! Конечно!
— Божественная походка!..
На наше счастье, в числе участников не было однокашника, ныне профессора, который со свойственной ему самоуверенностью стал бы доказывать, что на первое слово о Леночке мог претендовать только он, хотя каждый из нас знал, что в те далекие детские годы будущий профессор имел весьма жалкий вид тихони и себялюбца. А такие, как известно, не пользовались вниманием даже у дурнушек, которые всегда падки на легкомысленные комплименты ребят.
Да и по негласному соглашению мы пришли к мысли: поверять сердечные тайны не просто ради праздного суесловия или желания обратить внимание на свой утонченный вкус.
Нет! Нам хотелось проследить в себе зарождения в детстве того второго зрения, которое не только впервые открывало нам красоту окружающего мира, но и внутреннюю красоту человека; и не для умильного созерцания, а рождало силу воображения, вдохновенность творчества, желание охранять и уберечь от грубости и пошлости эту красоту, пойти на самопожертвование ради ее сохранности.
Может, это и было рождением личности?..
— Помню, я стал рисовать, рисовать, рисовать,— продолжал рассказчик.— Не обязательно женскую головку. Наоборот, знал: не нарисую такую, как у Леночки, а это было бы очень обидно.
— И не пробовал?.. Не поверим!
— Пробовал. Тысячу раз пытался... Но тут же рвал все наброски. Не то! Не так! В общем, вы меня должны понимать... Тогда я стал рисовать природу — сад, беседку, море. Но считал: все, что рисую,— для нее! Только для нее! Ради нее!.. Смешно? Но это так. Помню, на уроке рисования я показал учителю свои рисунки. Михаил Потапович похвалил и пустил их по партам: глядите, мазилы, как надо рисовать!.. А я почти не слышал оценок. Все ждал: когда лягут мои рисунки на парту Леночки. Что она скажет? Пренебрежительно пожмет плечиком или улыбнется?
— А она — не посмотрела! — пустил кто-то шпильку.
— Посмотрела. Но... никакого эффекта! Равнодушно пробежала глазами и только на одном рисунке остановила внимание. Я готов был провалиться сквозь землю или скорее порвать рисунки, однако не порвал.
— Жалко стало? Честолюбие взяло верх?
— Нет! — каялся бывший юный художник.— Один-то рисунок ей нравился! А какой? Я-то не видел! Пришлось пощадить все.
— А рисовать бросил.
— Что вы! Наоборот: пуще взялся! Больше стал рисовать и как-то истово, словно в отместку за прохладное отношение Леночки к рисункам. Даже клятву дал: стану художником! Назло ей! Пройдут годы, стану знаменитым, устрою персональную выставку в Третьяковской галерее и приглашу Лену на вернисаж. Пусть кусает ногти: мол, когда-то чуть-чуть не погубила такой талант!..
Все дружно посмеялись вместе с рассказчиком.
«Содокладчиками» могли быть, пожалуй, все. В той или иной степени мы все влюблялись в нее. Но повторяться было запрещено. Извольте говорить о другом объекте своей восторженности!
Не разрешили бы и мне, избранному тамадой застольных тостов о неразделенной любви, сказать свое слово о Леночке, о которой мог бы рассказать что-то не менее драматическое.
Вторым говорил Валентин Ленсков.
— В свои семнадцать лет я был наивным студентом...
И сразу каскад реплик:
— Ты?.. О, Ромео!
— Дон Жуан Таврический!
— Девчонки в тебе души не чаяли.
— Внуков, поди,— баскетбольная команда!..
«Ромео» спокойно выслушал шуточные реплики и сказал:
— От внуков никуда не денешься, конечно. От жен тоже. Закон природы! Но мы же условились — разговор не о женах?
— Иначе тебе не хватило б регламента!
— Хватило б! А вот о «той, о которой»,— мог бы говорить и без регламента.
— Заявка отклоняется! — предупреждаю Валентина.— Укладывайся в норму.