Возрождение Бога-Дракона - страница 11

Знаю, что они были только рады, когда я переехал в ШАД. Их терпению и выдержке можно поразиться: им удавалось уживаться со мной почти одиннадцать лет. Правда, они пытались избавиться от меня и раньше — спихнуть митраистам — но, когда во время первого нашего совместного посещения храма там начался пожар, данная идея как-то сама собой отпала. Мне не понравилось это заведение, и родители мое настроение правильно оценили.

Когда меня привели в храм Митры, пожилой жрец стал сюсюкать и разговаривать со мной так, как будто бы я был глупее его. Наверное, мне стоило проявить большую терпимость. Но тогда мне было не семнадцать, как сейчас, а всего лишь пять лет, и тормозов в моей голове было существенно меньше. В какой-то момент пламя, горевшее в ближайшей жаровне, перекинулось на одежду священнослужителя. Он довольно-таки смешно запрыгал, пытаясь его сбить. Прибежали его единоверцы. Совместными усилиями они, конечно, быстро потушили бы огонь — но это шло вразрез с моим настроением побезобразничать. Им пришлось отвлечься от вопящего дядечки, когда одна за другой по всему храму начали опрокидываться жаровни и разбиваться чаши с маслом. Пламя мгновенно распространилось по помещению. Началась паника. Мне нравился огонь — мы с ним всегда были в хороших отношениях. Родители тоже знали, что мне он нравится — в свое время моя любовь побудила их сменить газовую плиту на электрическую, отказаться от камина, и никогда, ни при каких обстоятельствах не зажигать свечи в доме. И эта любовь была одной из причин, в силу которых они решили спихнуть меня именно митрастам, а не старым добрым язычникам: культ Митры, даже после всех реформ и изменений, которые он претерпел в Европе, оставался самым тесным образом связан именно с огнем. По крайней мере, митраисты это декларировали. Но, как оказалось на практике, их связь носила скорее теоретический, чем реальный характер…

— Дил!!! — Закричала мама. Я повернулся. — Хватит! Не надо! Останови это!

Отец прижимал ее к себе. Он ничего не сказал, но поймал мой взгляд и осуждающе покачал головой. Подойти ко мне они боялись. Возможно мать и бросилась бы, но отец держал ее крепко. Они уже знали, что когда происходит что-то необычное, ко мне лучше не приближаться, и уж тем более — нельзя хватать за руки, трясти или как-то иначе убеждать силой. Но инстинкты иногда брали свое. Поэтому отец и держал ее так крепко.

Я повернулся и ощутил свою связь с разгорающимся пожаром. В каком-то смысле я был им, а он был мной. С неохотой я утихомирил свою «огненную часть». Пламя начало спадать и в конце концов пропало. Панические вопли перестали быть такими отчаянными, но те люди, которые получили ожоги, по-прежнему стонали и выли от боли.

Я подошел к родителям и, задрав голову, посмотрел на них снизу вверх. Ради них я отказался от удовольствия сжечь здание здесь и сейчас, но разве они оценили мои усилия? Куда там! Я ощущал исходящие от них отчуждение и страх. Мне это было неприятно. Захотелось как-то наладить наши отношения, переключить их внимание на что-нибудь другое.

— А пойдемте в парк погуляем? — Жизнерадостно предложил я.

Я опять заснул, и сон, который приснился мне на этот раз, не был слишком приятным. Я видел его и раньше. Как и у многих людей, у меня периодически случаются повторяющиеся сны и сны с продолжением, но этот был самым плохим. И всегда одно и тоже.

Я плыл по серой реке вместе с сотнями, тысячами других людей и животных. У реки не было ни дна, ни берегов — поток свободно тек в странном, искаженном пространстве, подобном пещере невообразимых размеров. По сложной, изломанной траектории мы спускались вниз; люди и звери, окружавшие меня, пребывали в состоянии отчаяния и ужаса. В серой реке не было воды — ее заменяло что-то, похожее на кисель из медленного света, и из этой же эссенции состояли тела окружавших меня людей и животных — серые тени, неровные уродливые формации, образующие общую массу, движущуюся в одном направлении… также, как множество зерен, пересыпаемых из одного мешка в другой, видятся единым целым. Но стоило мне задержать взгляд на какой-либо из теней — она начинала обретать форму и цвет; глухой стон превращался в вопль ужаса — когда же я отводил взгляд, фигура опять становилась неотличимой от остального потока.