Возвращение любви - страница 13
— Сколько тебе сахару?
— Два куска.
Можно говорить о чем угодно и прекрасно понимать, что мир наступил. Если он покаялся в душе, этого достаточно Елене. Ей не надо слов, извинений, уверений. Он гордый, пусть молчит, а она поймет. И конечно, простит.
Уже наступила ночь, а под голубыми небесами было все так же светло, как днем.
— Белые ночи, — сказала Елена. — Помню, приехал к нам в деревню мужчина. Откуда-то с юга. Тогда многие ехали за длинным рублем. И вот ходит и уснуть не может. Все время, говорит, светло и светло. Что такое? Не могу я при свете спать. Помаялся от бессонницы и уехал.
Валерий сидел, привалясь спиной к стенке. Он молчал, и было непонятно, слушал ее или нет.
Она тоже умолкла и смотрела в окно, смутно улыбаясь. Внезапно Валерий произнес:
— Я русский офицер. — В голосе его звучали гордость и боль. — У меня в крови — стоять на защите Отечества.
Должно быть, эти мысли мучили его давно, и теперь они вырвались, чему способствовала дорога. Она, дорога, вообще располагает к откровенности. Елена боялась словом помешать, боялась спугнуть его и сидела, застыв.
— Как они могли вышвырнуть меня из армии, без которой я не мыслю себя? — он долго молчал, лицо заострилось, глаза потемнели. — Какое они имели право?
И снова тяжелое гнетущее молчание.
— Я присягу давал не им, временщикам. Я присягал Родине.
Елена представляла, что творилось у него в душе. Она вдруг испугалась, что Углов, ее сильный волевой Углов, расплачется. И это будет страшно. Должно быть, он испугался этого и сам.
— Все, все, — махнул рукой и лег на постель лицом к стене.
Елена выждала какое-то время, растроганно глядя на непокорный мальчишеский вихор у него на макушке и позвала:
— Валера!
Он не ответил, но по тому, как переменилось его дыхание, она поняла: прислушивается.
— Я вот что тебе скажу, Валера. Ты поверь мне, я тебя понимаю. Это очень важно, чтобы ты поверил. Тогда ты поймешь меня. А хочу я тебе сказать вот что, Валера: неправда, что кто-то отнял у тебя Родину. Родина — это в тебе, во мне. В нас… Этого не отнять.
В груди стало жарко. Елену охватила почти материнская жалость к этому большому человеку, который теперь обиженным мальчишкой лежал лицом к стене. Она посмотрела в окно и вдруг подумала о тысячах и тысячах таких же честных и сильных людей, которым сегодня нелегко. А когда было легко честным? Ведь это они взвалили на свои плечи всю ответственность за происходящее на родной земле. Они сильные, они выдюжат. Елена в эту минуту верила им, благородным мужчинам России. Она была счастлива, что они есть. А в том, что они есть, она не сомневалась, потому что один из них лежал перед нею, на миг ослабев. В такую минуту рядом должна быть женщина. Вот она и есть. Значит, все правильно. Значит, все будет хорошо.
Было долгое молчание. Только стучали колеса на стыках да качался вагон. Протяжно прогудел тепловоз, словно предупреждая далекую еще станцию, что он бежит, торопится и не надо беспокоиться, надо ждать.
Потом Валерий медленно поднялся. Он сидел, сцепив на коленях руки, и смотрел в пустоту. Елена не смела потревожить его. Вдруг он сполз на пол и, стоя на коленях, протянул к ней руку:
— Прости меня…
Елена бросилась к нему, схватила за руку.
— Ну, что ты? Что ты?
— Я ослеп от боли…
— Я понимаю, понимаю…
— Все равно, все равно… Не имел права… Говорил и презирал себя… Как я мог? Какой Зотов? Это же ты!
— Успокойся, — пыталась она поднять его. — Пожалуйста…
— Я ненавижу себя. Я никогда не прощу себе.
— Хорошо, хорошо, милый… Садись. Ты не допил чай.
Скрипнув зубами, Валерий поднялся и сел. Он не мог взглянуть на нее.
— Никогда, — с трудом проговорил он, — обещай мне… никогда не возвращаться к этой теме.
— Обещаю.
— Спасибо.
Он поднялся и вышел из купе. Елена осталась одна. Слезы навернулись на глазах, она ничуть не стыдилась их.
Его долго не было, а когда вошел, Елена беззаботно спросила:
— Аппетит нагулял?
— Догадалась, — улыбнулся он впервые за многие дни.
Они чувствовали себя снова, как прежде. И за ужином говорили без всякого напряжения.
— Гляди, какое озерцо! — восклицала она.
— А вон человек.