Возвращение на Сааремаа - страница 7

Это был самый сложный и неприятный наряд, во сто крат хуже, чем на левый фланг во время бомбометания, где пере­понки лопались от реактивного рева на низкой высоте, взры­вов. Бомбы и болванки часто не попадали по цели, ложились у самого берега, а то и на берег, и тогда бежали, как зайцы, укрывались за камнями, зарывались в снег. Чтобы наряды на Мощный не сбились с пути в торосах, в хорошую погоду на аэросанях развезли по маршруту нарубленные в лесу елочки, вколотив их в лед или приладив на вставших на дыбы ледя­ных глыбах, обозначили трассу. Самым неудобным в этих походах был длинный шест с крюком на конце - багор, обя­зательный атрибут техники безопасности: если провалится один - другому будет чем вытащить. Все понимали, что этот багор лишь для очистки совести: ухнешь, навьюченный, в полынью или трещину - и пузыри не успеешь пустить. Обычно багор оставляли недалеко от берега и забирали воз­вращаясь.

В тот раз ему, Бакульчику, выпало идти в паре с Харла­мовым - рыжим, с осповатым лицом и железными фиксами армавирцем, к которому питал антипатию, даже брезгли­вость. Харламов любил хвалиться, что до армии был боль­шим авторитетом у армавирской шпаны, занимался с девка­ми минетом. Никто не знал, что это такое, пояснения Харла­мова слушали с вытаращенными глазами, мало веря в воз­можность такой мерзости. Большинство спасенных от тюрь­мы амнистией не любило распространяться о своих «подви­гах». Харламов делал это охотно, бравируя формулировоч­кой статьи, которую ему «шили» - «за изнасилование с изо­щрениями и проявлением садизма». Служил он последний год и был активным организатором «присяг» и «темных». Сержанты и те были перед ним ниже травы, тише воды.

Вышли сразу после обеда, разогрев в столовой аппетит манной кашей - в солдатском просторечии «детская радость - солдатские слезы». График движения выпал сравнительно удобный - почти половина пути туда и назад в светлое время, шесть часов сна. Бывает и похуже: два-три часа - и назад, на ночь глядя.

Первые километры одолели легко. У берега, как правило тихо, а если повезет, то и ветерок попутный. А дальше начинает закручивать, продувать со всех сторон насквозь сырой промозглый ветер. Как всегда, решил оставить ненавистный багор возле приметной кривой вешки-елочки.

- Ты что, салага, сачковать собрался? - посмотрел с издевкой Харламов. - Технику безопасности нарушать? А еще старший наряда, коммунист... Зна-аем, зачем в партию лезете... Один - в коптерку, другой - посачковать, пока не пристроят к хлеборезке...

Пронзило от горькой обиды. Хотелось крикнуть: «Ах ты, гад ползучий, мразь! Ты должен тянуть и этот багор, и «бандуру», а идешь налегке да еще вякаешь!» Возникла горькая неприязнь и к товарищу по партии, который плюнул на все принципы, правдами-неправдами пролез в теплую, хлебную каптерку, дает повод подонкам мерить всех коммунистов одним аршином. Привязал багор к ремню и, сжав зубы, по­шел.

- Ладно, я пошутил, бросай к чертовой матери... - снис­ходительно позволил Харламов.

Нет уж, дудки, подумал он, Бакульчик, теперь-то не бро­шу, - и со злостью прибавил шаг. Вскоре Харламов предло­жил передохнуть, но не обращал внимания на его сопровож­даемые матом требования, с прежним упрямством одержимо шел и шел вперед, не замечая усталости. Взмокло все - спи­на. руки, волосы под шапкой, пот выедал глаза, но остерве­нело шел, не сбавляя шага. Харламов стал отставать, мате­риться еще пуще, требуя привала, а он, ведущий, делал вид, что не слышит, лишь замедлял шаг, чтобы тот совсем не от­стал. Но останавливаться все равно надо - давно пора доложить по рации на заставу, что у них все в порядке, дабы не нарваться на неприятности.- Кишки надорвешь, салага! - на удивление почти дру­желюбно пожурил Харламов, устало свалившись рядом. - А ты, оказывается, с характером...

По его голосу трудно было понять, хорошо это или плохо, что с характером, но не стал уточнять, вообще реагировать, лежал неподвижно на спине, давая отдых онемевшим от ля­мок «бандуры» плечам. На разговор не было сил. Лежали молча, пока не стал пробирать мерзкий холодок. Связался по рации с заставой, доложил дежурному - и пошли дальше. Видимо, и в самом деле надорвался - после привала идти стало труднее. Ко всему - почти стемнело, сгущающаяся тьма поглощала елочки-ориентиры, двигались почти на ощупь по еле заметной лыжне. Неожиданно навалилась ка­кая-то непонятная вялость. Отчаянно, сжав зубы, боролся с ней, и эта борьба вскоре вызвала нестерпимый, до помутне­ния сознания голод. Мысли навязчиво закрутились только вокруг куска хлеба, лежащего в правом кармане, почти не­возможно стало сопротивляться желанию приостановиться, снять рукавицу, взять на зуб хоть маленькую корочку...