Возвращение невидимки - страница 4

Пьет он горячий чай с жирной самсой, беседует, но бдительно следит за дверью парикмахерской, ждет, когда главбух выйдет. Полчаса прошло и более того — не выходит. Тогда милиционер сам идет в парикмахерскую, и мы, детвора, конечно, — следом за приоткрытой дверью. И видим: главбух, гладко выбритый, сидит на стуле возле вентилятора и газету читает. Милиционер, ничего не говоря, газету забрал, точнее, вырвал — видно рассердился — и, положив на плечи главбуха руки, его, гикнув, приподнял. И тут главбух оказал сопротивление. Не то чтобы он бросился на милиционера и вступил с ним в рукопашную схватку и не так, как у Конан Дойля, любимого мной теперь тоже, но особенно тогда, в незамутненные еще свежие детские целомудренные чтения.

«Холмс прижался к стене. Я сделал то же, крепко стиснув револьвер. Вглядываясь в темноту, я различал неясный мужской силуэт, черный силуэт, чуть темнее черного прямоугольника открытой двери. Минуту он постоял так, затем двинулся вперед. Во всех его движениях таилась угроза. В тот же момент Холмс, как тигр, прыгнул на спину и повалил его на пол. Но через секунду тот вскочил на ноги и с невероятной силой схватил Холмса за горло...»

Нет, так оно не было. Главбух просто уперся, как упирается козел, баран или ишак, когда его куда-то хотят увести помимо его воли. А, напоминаю, главбух был мужчина высокого, гвардейского роста с литыми покатыми плечами. Однако и милиционер, хоть на голову ниже главбуха и посуше телом, явно таил в себе силу и выносливость своих предков — кочевников-чингизидов. Так они стояли, ни слова не говоря, трясясь от напряжения, с налитыми красными лицами, и все вокруг молча наблюдали эту немую сцену. Наконец, милиционеру удалось преодолеть сопротивление главбуха и вытолкнуть его через порог парикмахерской. И едва главбух оказался за порогом прохладной парикмахерской, на жаре, как нечто в нем переломилось, он сдался и покорно пошел, ведомый за плечи милиционером.

Мы, детвора, на некотором расстоянии пошли следом. Доведя арестанта до угла Испарханской и перпендикулярной ей Банковой, в конце которой было отделение милиции, милиционер повел арестанта, согласно уставу, по мостовой, взяв «под наган», и отстал на два шага. Мы, детвора, гурьбой шли следом по тротуару. Народ на тротуаре смотрел, но ничего не спрашивал. Вели тогда часто — дезертиров с заросшей щетиной, в шинелях без хлястиков, воров, спекулянтов, торгующих из-под полы хлебными буханками, и иных, неизвестно кого. Мы дошли до отделения милиции, где арестант и милиционер исчезли с глаз наших за милицейской дверью.

А когда через несколько дней я пришел в гости к однокласснице, тетя Бетя спросила меня: «Ты слышал, что этот негодяй кричал во дворе?» — «Нет, не слышал, меня не было». — — «Но все равно пойдешь, как свидетель. Надо, чтобы было побольше свидетелей. Кто знает, какие дети были во дворе. Следователю расскажешь, как этот негодяй кричал». — «А что он кричал?» — спросил я. — «Вот она тебе расскажет по-детски, тебе легче будет понять и запомнить. Скажи ему». — «Он кричал, что всех евреев надо набить», — сказала одноклассница. — «Не набить, а убить, бестолковая. Убить надо всех евреев, — этот антисемит кричал. — И Гитлер хорошо делает. Скажешь так следователю. Вот возьми карандаш и яблоко». Карандашей у меня было достаточно, и яблок можно было вполне безопасно набрать на кладбище, но я согласился стать лжесвидетелем, потому что тетя Бетя была мамой моей одноклассницы, которую я любил своей первой детской беспорочной любовью. И, кроме того, наверное, главбух так и кричал, просто я не слышал, потому что меня не было в тот момент во дворе.

Когда главбуха милиционер выводил из парикмахерской, я стоял недалеко, впереди остальной детворы, и главбух на меня посмотрел. И я впервые разглядел его совсем близко.

«У него было необычайно мужественное и в то же время отталкивающее лицо. Лоб философа и челюсть властолюбца говорили о том, что в этом человеке была заложена способность как к добру, так и ко злу. Но жестокие, стального оттенка глаза с нависшими веками и циничным взглядом, хищный ястребиный нос и глубокие морщины, избороздившие лоб, указывали, что сама природа позаботилась наделить его признаками, свидетельствующими об опасности этого субъекта для общества», — так у Конан Дойля. Ободренный и укрепеленный Конан Дойлем, я готов был стать свидетелем против этого человека, даже если по форме это и было лжесвидетельством. Потому я спокойно вошел в кабинет следователя с портретом Ахунбабаева на стене — узбекского коммуниста-интернационалиста, главного в Узбекистане тех лет начальника. Однако, едва меня увидев, следователь сказал тете Бете: «Нет, это маленький, он в свидетели не годится». И отослал меня, так же как и всю остальную детвору.