Время ангелов - страница 8

, зяблики с Арденн, прилетающие внезапно вечером, смотришь: мартовские деревья сплошь в помпонах! Кто это сказал? Кто сейчас говорил? кто рассказывал об арденнских зябликах, о девочке в кольце огня, о колоннах изувеченных детей, о евреях, сбившихся в кучу на палубе корабля, которому не дают причалить — льдины в Архангельске быстро стягиваются в непробиваемую стену, чайки лапами вмерзают в лед и умирают, англичанка приносит чайкам горячий чай, англичанка ждет их каждую осень и бросает им хлеб — она кутает плечи в черную шерстяную шаль — кто, в конце концов, обвел белым кружком в размытой толпе лица Гонтрана и Гермины на фоне Поссесьон? У нас в Померании такая свадьба немыслима, отец никогда бы не допустил. Циркачка! Бедный Юнкер-длинные-ноги, его лорнет выбросят на refuse-heap[7], после того, как самого Юнкера найдут в одной из комнат в Поссесьон на полу в странной позе с запрокинутой головой. Конечно, у вас жизнь легкая, и дома у вас из легких материалов, чтобы песок не засосал. Мужчины мяли бесформенные мясистые носы, ходили, еле передвигая ноги, северные березы опасно сгибались в дугу, олени и мамонты брели по брюхо в песке, девушки весной вместо майского дерева украшали лентами их бивни и рога. Западный ветер, не принесший дождя, направился в Китай, желтые тучи рассеялись, не уронив ни одной градины, огромные океанские ангелы шумно били мощными крыльями. В том краю вполне можно было бы спрятать отравленного Оноре и Сильвию, облитую серной кислотой: песок моментально засосет трупы, следа не останется. Небо-скуфья там давит невыносимо: эгей, слуги, на помощь! У нас скуфью ангелы держат ледяными крыльями. Единственная гора на равнине — refuse-heap, куда выбросили вставную челюсть и лорнет Юнкера, гора из кукольных париков, ржавых садовых ножниц, стрекозиных крыльев и до того высокая, что уже с октября на склонах лежит снег. У ее подножья копошилось целое племя слепцов; муж с женой, евреи, мечтали о ребенке, звали его ласково «костыль нашей будущей старости», пусть ребеночек сидит на скамье у печки рядом со старым отцом, парившим над котелком язву на левой руке. Слепцы! Уже построен точными ударами топора корабль, который до отказа набьют евреями, давка, руки опущены, здесь и там, стиснутые телами живых, стоят трупы. Ребенок умер сразу, его выкинули в море. Напрасно корабль пытался причалить, у каждого мола человек в расшитой золотом одежде запрещал вход в порт, молча подавая флажками сигнал: «нет, нет». Покойницы в шерстяных шалях, старые туфли горят вдоль берега, тоже нигде не могли причалить.

— Да, конечно, вы сами провели электричество, что, впрочем, было довольно легко… — но ваши дома дали крен, да, да, я видел трещины в гостиной. Это… забавно.

Гермина играла Meeresstille und glückliche Fahrt[8] в четыре руки со своей кузиной Илзе фон Бонин.

— У нас дом, шато, построен на скале, а не на зыбучих песках.

— Зато у нас колодец для дождевой и талой воды, а в десяти минутах ходьбы в парке источник с питьевой водой, куда оленей кладут охлаждаться[9], конечно, не так все комфортно, как у вас, но вам тоже есть чему поучиться.

Ох уж эти круглые, как коровьи лепешки, города на высоте двух метров над равниной! Гонтран с Герминой сидели в саду Поссесьон и пели гимн утреннему солнцу. Белая матовая луна, которую видно днем, смеялась во весь рот на небесах детства. Гермина привезла пятьдесят пар чулок в чемодане: если отрезать ступню у нового чулка, получится чехол для плиссированной юбки! она, как куница, сплевывала виноградные косточки, вытирала носовым платком налет со слив, слегка морщилась всякий раз, когда садилась; после их возвращения с итальянских озер Гонтран у себя в кабинете, положив хлыст на Библию, раздумывал, не допуская сравнений, конечно: «не слишком ли она… холодна?» — потом открывал какую-нибудь философскую книгу: «о! боже мой, что у нас общего? мы катимся по параллельным прямым…» По улице поднимался странного вида человек, с виду монах, но на голове — черкесская папаха, да это же Гассо, мой кузен Гассо, сбежавший из Средневековья, где время от времени из окон выливают кипящую смолу, только что веселившийся торговец лежит теперь пластом посреди рыночной площади на мешке с зерном, напившись теплой крови, зерна успели прорасти до того, как тело бросили в яму.