Время и причины утраты ѣ в Москве - страница 2

: «Сумароков вполне определенно отделяет литературное произношение ѣ и е от языка „подьячих и баб“, „которые между е и ѣ различия почитают за ничто или паче за род педантства“ (Сумароков. Сочинения. 1781 г., ч. VI, с. 26)» (Виноградов, 1923, с. 327).

Л. Л. Васильев (1910), стараясь объяснить характер различия звучания гласных на месте ѣ и е, пришел к заключению, что в Москве до XVII в. должно было отсутствовать смягчение согласных перед гласным на месте е, ь, а гласный на их месте звучать как [е͡и] и обязательно присутствовать мягкость согласного перед гласным на месте ѣ, который должен был звучать как [и͡е]. Другими словами, должно было произноситься дʼи́͡ела или дʼе̂́ла, но сʼе́͡ила или сʼе́ла, примерно так, как произносятся эти звуки и сейчас в церковнославянском чтении, в котором отсутствует результат перехода [е] в [о] перед твердыми согласными, чего никак не могло быть в живом языке Москвы в XVII веке, если учесть данные исследования московских памятников XV, XVI вв. К. В. Горшковой (1968) и Е. Ф. Васеко (1973).[1]

Обычно интересные и достоверные данные об истории языка и отдельных языковых явлениях дает совокупность результатов изучения памятников письменности и живых говоров, если они относятся к одному и тому же языковому объекту. При этом даже при условии единства объекта исследования не всегда возможно восстановить исторические корни и процессы явлений, если исходить из данных только одного современного говора, утратившего видимые следы прошлого состояния. Так, современный московский говор, если его рассматривать изолированно, не содержит следов процесса, связанного с утратой ⟨ѣ⟩ как особой фонемы. Кроме этого, каждое частное явление должно быть рассмотрено с точки зрения той системы, в которой оно функционирует. Особенно обязательно это должно соблюдаться по отношению к фонеме ⟨ѣ⟩ (Васеко, 1973). Противостоит ли она фонеме ⟨е⟩ в одном и том же сильном положении, различает ли она в этом положении значения слов? Если она — ⟨ѣ⟩ — как различитель значения слова, находится в одном ряду с другой фонемой — ⟨е⟩, — то непонятно, почему в сильном положении начинается сам процесс слияния ее с ⟨е⟩ и процесс утраты ⟨ѣ⟩ как фонемы.

К сожалению, и статья Л. Л. Касаткина «Утрата ⟨ѣ⟩ в связи с процессом монофтонгизации дифтонгов в русском языке» (1991) не отвечает на этот вопрос. Сама статья убедительна и значительна в отношении тех говоров Вологодской, Калужской и Тверской областей, которые рассматривает Л. Л. Касаткин и в которых до настоящего времени отмечаются следы былого различения гласных фонем ⟨ѣ⟩ и ⟨е⟩. Но сам процесс «монофтонгизации дифтонгов» в качестве единственной причины утраты противопоставления ⟨ѣ⟩ и ⟨е⟩ в русском языке не может относиться ко всем говорам, а тем более к говору Москвы. По сути, предположение Л. Л. Касаткина о подобном процессе слияния ⟨ѣ⟩ с ⟨е⟩ повторяет предположение Л. Л. Васильева о характере различения в речи [ѣ] и [е] и не может относиться к прошлому языку Москвы именно потому, что не учитывает наличия в ее говоре [ʼо] на месте е перед твердыми согласными (Горшкова, 1968; Васеко, 1973), изменившего фонологические отношения между бывшими ⟨ѣ⟩ и ⟨е⟩.[2]

Мнение о наличии в Москве чуть ли не до XVIII в. особой фонемы ⟨ѣ⟩ (под ударением) утвердилось в науке и было всеобщим. Этому способствовало то, что согласно «Опыту диалектологической карты русского языка в Европе» (Дурново и др., 1915), говор Москвы считался переходным с северновеликорусской основой и южновеликорусским наслоением и трактовался из-за смешанного населения Москвы как койне. Тем самым говор Москвы лишался своей исторической исконной диалектной основы, общей с другими говорами Ростово-Суздальской земли, изолировался от них и терял с ними органические связи и общую основу тех новообразований, которые стали характерными для всех них и имели общую судьбу при реализации ⟨ѣ⟩. Именно они, общие новообразования говоров Великого московского княжества, послужили основой для образования как собственно русского языка, так и литературного, который при этом консолидировал в себе традиции письменного языка и местный диалект — устную речь Москвы — центра зарождающегося русского государства. Поэтому изменение и расширение понятия диалектной принадлежности Москвы открывали возможность использования новых диалектных данных о процессах, связанных со статусом