Время останавливается для умерших - страница 5

В дверь постучал сержант.

Да, эта любовь уйдет, поэтому не надо о ней говорить. Потому что когда влюбленные расстаются, улетает и их любовь. Только, к сожалению, не так быстро, как в песне. Уж я-то кое-что знал об этом, помнил.

Снова стук сержанта. Я не ответил ему, хотел быть один на один с человеком, запертым в сейфе, и с песней о любви, которая уходит. Точнее, о любви, которой вообще не было.

Сержант приоткрыл дверь. В оконном стекле я увидел раздвоенное отражение его лица. Он посмотрел на меня и даже не огляделся, чтобы найти Марчука: наверняка слышал через дверь каждое мое слово и знал, что здесь произошло. Покосился на сейф и покачал головой, как будто хотел что-то сказать, но промолчал. Потом опять вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

И в этот самый момент громко загудело железо кассы. Чем он бил? Кулаками, локтями, ботинком?

Удары в бронированную плиту становились все громче.

Я проглотил слюну и крепко потер глаза. Психодрин еще не действовал, чувствовалась только сухость во рту.

Гул усиливался. Однако я не мог сейчас открыть сейф, потому что сразу же уничтожил бы этим все, чего достиг, проиграл бы свой последний шанс, такой отчаянной и рискованной игры, какая велась в эту минуту, уже никогда нельзя было бы повторить. Отступив, я бы только психически закалил Марчука.

Так и не найдя пепельницы, я бросил окурок в стакан. Сигарета зашипела, коснувшись воды, и этим, как бы перенесла грозу из-за окна в комнату: поблизости почти одновременно раздались три оглушительных раската грома, повторенные эхом.

Марчук колотил в стенку сейфа все сильнее.

На этот раз сержант не стучал, а просто вошел.

— Павел, — начал он, — лучше…

Я не ответил. Подумал, что если поддержу разговор, то какой-нибудь из аргументов Клоса все-таки сможет убедить меня в бессмысленности так называемого «осмотра места происшествия». Нет, отступать мне было нельзя. Потому что тогда победил бы Марчук. Мне приходилось видеть в жизни победы слишком многих подлецов, чтобы я смог согласиться еще и на триумф Марчука.

— Ты плохо выглядишь, — сказал сержант, — Лицо все мокрое и воротник хоть выжимай. Павел, возвращайся в госпиталь, а я здесь все сделаю так, как ты хочешь. Хоть и не верю в то, что ты задумал.

— Павел, ты слышишь меня?

Сержант вышел, так и не дождавшись ответа. С быстрого крещендо стук Марчука переходил на медленный ритм тамтама.

За окном был настоящий ад. Молнии били одна за другой, небо полыхало, бросая на стены комнаты неверные красные блики.

Еще три слабых удара, затем только два. До сознания Марчука, наконец, дошло, что каждое сильное движение требует и большего количества воздуха, неумолимо приближая конец.

На стеклах снова сверкнул отблеск молнии.

И снова удар в обшивку сейфа, но такой слабый, что в шуме дождя, бьющего в окно, сержант не мог услышать этого звука.

Я подумал о том, что все началось именно с этой комнаты, с этого сейфа и с песни «Не говори мне о любви». Хотя не стоит сейчас говорить о любви, лучше, пожалуй, Рассказать о том, как все это начиналось.

Были слышны острое вибрирующее шипение ацетиленовой горелки и доносящиеся из установленного во дворе репродуктора слова песни «Не говори мне о любви». Это был боевик года. Каждый сезон, впрочем, имеет свои, только ему одному присущие мелодии, и, наверное, грустным был бы он без песни, которую все поют до обалдения.

Сварщик завода «Протон» с неторопливостью хорошего специалиста резал ацетиленовым пламенем квадрат в железной двери, ведущей в комнату кассира. Рядом с ним стоял заводской охранник Габриель Броняк. Он находился здесь дольше всех, с восьми утра, или, точнее, с того времени, когда заметил свет в окне этой комнаты, размещенной на втором этаже административного корпуса. Увидев свет, охранник вошел в здание и постучал в дверь кассира. Он стучал все настойчивее, однако кассир не отзывался. Обеспокоенный Броняк поднялся к директору завода Колажу.