Всадники ниоткуда - страница 13
Как долго это продолжалось, не знаю, не смотрел на часы. Но кокон вдруг раздвинулся, и я увидел стены палатки и спящих товарищей все в той же тусклой, но уже не фиолетовой сумеречности. Что-то подтолкнуло меня, заставив выбраться из мешка, схватить кинокамеру и выбежать наружу. Шел снег, небо затянуло клубящейся пеной кучевых облаков, и только где-то в зените мелькнуло знакомое розовое пятно. Мелькнуло и скрылось. Но, может быть, мне все это только почудилось.
Когда я вернулся, Толька, зевая во весь рот, сидел на санках, а Зернов медленно вылезал из своего мешка. Он мельком взглянул на меня, на кинокамеру и, по обыкновению, ничего не сказал. А Дьячук прокричал сквозь зевоту:
– Какой странный сон я только что видел, товарищи! Будто сплю и не сплю. Спать хочется, а не засыпаю. Лежу в забытьи и ничего не вижу: ни палатки, ни вас. И словно навалилось на меня что-то клейкое, густое и плотное, как желе. Ни теплое, ни холодное – неощутимое. И наполнило меня всего, а я словно растворился. Как в состоянии невесомости, то ли плыву, то ли повис. И не вижу себя, не ощущаю. Я есть, и меня нет. Смешно, правда?
– Любопытно, – сказал Зернов и отвернулся.
– А вы ничего не видели? – спросил я.
– А вы?
– Сейчас ничего, а в кабине, перед тем как очнулся, то же, что и Дьячук. Невесомость, неощутимость, ни сон, ни явь.
– Загадочки, – процедил сквозь зубы Зернов. – Кого же вы привели, Анохин?
Я обернулся. Откинув брезентовую дверь, в палатку, очевидно, вслед за мной протиснулся здоровенный парень в шапке с высоким искусственным мехом и нейлоновой куртке на таком же меху, стянутой «молнией». Он был высок, широкоплеч и небрит, и казался жестоко напуганным. Что могло напугать этого атлета, даже трудно было представить.
– Кто-нибудь здесь говорит по-английски? – спросил он, как-то особенно жуя и растягивая слова.
Ни у одного из моих учителей не было такого произношения. «Южанин, – подумал я. – Алабама или Теннесси».
Лучше всех у нас говорил по-английски Зернов. Он и ответил:
– Кто вы, и что вам угодно?
– Дональд Мартин! – прокричал парень. – Летчик из Мак-Мердо. У вас есть что-нибудь выпить? Только покрепче. – Он провел ребром ладони по горлу. – Крайне необходимо…
– Дайте ему спирту, Анохин, – сказал Зернов.
Я налил стакан из канистры со спиртом и подал парню; при всей его небритости он был, вероятно, не старше меня. Выпил он залпом весь стакан, задохнулся, горло перехватило, глаза налились кровью.
– Спасибо, сэр. – Он наконец отдышался и перестал дрожать. – У меня была вынужденная посадка, сэр.
– Бросьте «сэра», – сказал Зернов, – я вам не начальник. Меня зовут Зернов. Зер-нов, – повторил он по слогам. – Где вы сели?
– Недалеко. Почти рядом.
– Благополучно?
– Нет горючего. И с рацией что-то.
– Тогда оставайтесь. Поможете нам перебазироваться на снегоход. – Зернов запнулся, подыскивая подходящее английское наименование, и, видя, что американец его все же не понимает, пояснил: – Ну, что-то вроде автобуса на гусеницах. Место найдется. И рация есть.
Американец все еще медлил, словно не решаясь что-то сказать, потом вытянулся и по-военному отчеканил:
– Прошу арестовать меня, сэр. Я совершил преступление.
Мы переглянулись с Зерновым: вероятно, нам обоим пришла в голову мысль о Вано.
– Какое? – насторожился Зернов.
– Я, кажется, убил человека.
6. Второй цветок
Зернов шагнул к укутанному Вано, отдернул мех от его лица и резко спросил американца:
– Он?
Мартин осторожно и, как мне показалось, испуганно подошел ближе и неуверенно произнес:
– Н-нет…
– Вглядитесь получше, – еще резче сказал Зернов.
Летчик недоуменно покачал головой.
– Ничего похожего, сэр. Мой лежит у самолета. И потом… – прибавил он осторожно, – я еще не знаю, человек ли он.
В этот момент Вано открыл глаза. Взгляд его скользнул по стоящему рядом американцу, голова оторвалась от подушки и опять упала.
– Это… не я, – сказал он и закрыл глаза.
– Все еще бредит, – вздохнул Толька.
– Наш товарищ ранен. Кто-то напал на него. Мы не знаем кто, – пояснил американцу Зернов, – поэтому, когда вы сказали… – Он деликатно умолк.
Мартин подвинул Толькины санки и сел, закрыв лицо руками и покачиваясь, словно от нестерпимой боли.