Все проще, чем кажется - страница 10

Фу, бля, животные…

Помню полгода, а может и год, спокойной героиновой жизни с Андрюхой с пятого этажа, когда дома Медленный был всегда, за исключением редких попыток Андрея проучить меня, заставить слезть, ну или просто подснять дозу. Сидели, казалось, все вокруг. Весь район. И не только район, весь город, казалось, торчал.

Есть какой-то переломный момент в героине — очень долго ты сидишь на нем, и все еще тебе кажется, что это ерунда, еще не страшно, ты уже хорошо знаешь, что такое мучительная ломка, но все еще, когда Медленный приходит в твою кровь, ты прощаешь ему ломку и остаешься в уверенности, что ты все еще не наркоман. Да и вообще, слово «наркоман» было веселым для нас. Мы с удовольствием, и даже с какой-то гордостью, себя так называли, словно умаляя его истинное низкое значение, обманывая себя кажущейся легкостью и циничным скепсисом при произнесении этого слова.

Мы не верили в плохое, хотя по уши уже сидели в дерьме. Переломный момент наступает тогда, когда героин уже нужен для того, чтобы чувствовать себя просто более-менее здоровым.

Когда без него уже не можешь жить.

Да какое там жить — существовать. Когда для того, чтобы получить прежнее удовольствие, нужна огромная доза, и уже есть понимание, что скоро это закончится, понимание, что ты уже завязан, связан и опутан, что ты уже утонул — и это лишает тебя даже намека на кайф.

Только безысходка. Жалость к себе, тоска, боль и безысходка.

Этот перелом происходит незаметно.

Раз — и ты понимаешь, что все, ты — героиновый наркоман.

Не страшно, не больно, не неприятно от этого, не новость вовсе.

И ты отпускаешь себя в эту реку смерти окончательно. Дальше уже спасения нет.

Ты его уже просто не видишь.

Ты просто знаешь — спасения нет.

Ты — героиновое дерьмо.

Надеешься, конечно, на лучшее, обманываешь себя, как можешь, но ты уже знаешь — не-а, не вариант. Шансов выбраться нет. Не переломаешься.

Не сможешь.

Слишком слаб.

Слишком сильно привыкание.

Слишком сильная ломка.

Слишком хорошо знаешь, что от этой адской боли можно избавиться в секунду.

Слишком страшно понимать, кто ты, а героин дает возможность об этом забыть.

Забыть, что ты героиновая тварь.

Именно это тебя погружает все дальше и дальше в замкнутый круг наркотического ада.

Как же это страшно, боже мой.

Как же это гнило, мерзко и невыносимо отвратительно страшно.

Наркоманские притоны, всегда с собой шприц (только мой) — вдруг повезет; азербайджанские рынки — верное место, где можно достать героина, и связаны у меня с этими рынками самые гнилые воспоминания, самый кошмар и картинки, от которых выворачивает наизнанку от подступающей тошноты.

Я почему-то очень хорошо запомнила ТОТ запах.

Он так и стоит у меня в носу — запах подгнивающих фруктов, потных тел, грязной одежды, ссанья и героиновой желчной рвоты.

Запах той моей жизни.

Несколько лет, полностью окутанных этой тошнотворной вонью.

Бывало, я спала где попало — на скамейках в скверах, в подъездах домов (чаще всего в тех, где живет дилер), в обшарпанных квартирах людей, казавшихся мне тогда друзьями, где нас, как правило, всегда было очень много, и лица постоянно сменялись, и на кухне кто-то вечно вмазывался героином, и периодически кого-то откачивали от передоза.

Всплывает в памяти очередная истерика мамы, когда я зачем-то, то ли в надежде поесть нормально, то ли чего-нибудь удачно стащить, зашла домой. Ее крик, ругань и затем — четкая и ясная картинка: мы с ней стоим в коридоре, притихшие маленькие брат с сестрой — в комнате, папа нервно ходит по кухне, и спокойный голос мамы, холодно произносящий вымученные, тысячу раз обдуманные, падающие в мое сознание, как камни, жестокие слова:

— У меня еще трое детей, помимо тебя, Ина. Я не хочу, чтобы они видели, во что ты превратилась, не хочу, чтобы они стали такими же. Я не хочу, чтобы это происходило у нас дома. Пожалуйста, не приходи сюда больше. Если ты умрешь — всем станет легче. Извини.

А может, в этом разговоре все было не так и мама имела в виду совсем не это, и сказано было все в пылу злости. Но я помню опускающуюся на сознание пелену темноты и отчаяния после этих слов, эту последнюю разрушенную и растоптанную в клочья надежду на то, что меня хоть где-то еще любят и ждут.