Все пути ведут в Сантьяго - страница 7

Вальядолида, несчетное количество людей было арестовано и отправлено в ставший тюрьмой трамвайный парк города. Свидетель рассказывает: «Однажды мы получили приказ сформировать кордон — публика слишком близко подходила к расстрельным командам, проводившим в лагере публичные казни. Нам полагалось не подпускать людей ближе, чем на двести метров, а кроме того, нам строго-настрого приказали следить, чтобы в толпе зрителей не оказалось детей.

Заключенных вывели из трамвайного депо. Из двенадцати человек в первый день моего дежурства было несколько из соседней деревни. Можете вообразить, что я чувствовал! Все заключенные, в том числе и женщина, отказались, чтобы им завязали глаза. Когда раздались выстрелы, женщина вместе с некоторыми другими подняла в призыве сжатую в кулак руку и прокричала: Viva la Republica! Да здравствует Республика!

Всю неделю, в которую я нес дежурство, каждый день на рассвете расстреливали по двенадцать человек. Среди них были три женщины. Две из них, когда карательный отряд взял их на прицел, подхватили юбки и закрыли ими лицо, обнажив срамные места. Был ли это вызов? Или жест отчаяния? Не знаю, но ради таких сцен публика и приходила смотреть на казни. Потом, когда мы вернулись в город, улицы опустели, и зрители попрятались по домам и по постелям. Город стих…»[4]

Лабиринт времени — образное выражение, интерпретация. Но, как в поисках выхода из настоящего лабиринта (а они существуют) все же возвращаешься назад, так и история, похоже, движется по собственному пути, который называют, просто чтобы как-нибудь назвать, прогрессом или «неотвратимым» ходом. А когда этот «прогресс» пробуксовывает, говорят о «шаге назад». Отступить или вернуться, чтобы снова продолжить путь, — это и есть движение по лабиринту: если изобразить многие цепи событий, получится сложный круговой узор. Но для современника никакие изображения немыслимы. Он либо считает, что сам является орудием судьбы, либо переживает эти события, одно за другим, как сумятицу, вмешательство в собственную жизнь, страх. Иногда же, как в вышеописанном случае, события означают его или ее смерть. Для одного человека история обрывается, однако сам он тут же становится ее частью для других. Участвовать в истории можно, разумеется, двумя способами: активно и пассивно. Жертва бомбежки попадает в книгу как одна из огромного числа погибших, тот, кто кричит в лицо карателям «Да здравствует Республика!» — сделав выбор, в некотором смысле сам определяет свою судьбу. Но то же самое можно сказать и о том, кто стреляет, и даже, наверное, о том, кто приходит на это смотреть. Страдание и причинение страданий, наблюдения и свидетельства, чувства и их отголоски в рассказах и письмах потомков — все это присутствует в абстракции, которую мы называем историей.

Сразу же после выхода романа Хюго Клауса[5] «Горе Бельгии» двое журналистов газеты «Фолкскрант» заметили: «Но ведь в самой книге подробно разъяснено, как и зачем пишется история». На что автор ответил: «Конечно же, я попытался показать, каким образом история вмешивается в жизнь ‘маленького человека’, который не имеет, да и не может иметь никакого представления о том, как это происходит. Я не верю в возможность просто так, ‘по линеечке’, записать факты, а ниже приписать, как эти факты влияют на людей. История должна переплавиться в магме, в человеческих словах, поступках, чувствах и мыслях, в том, как мы смотрим на вещи. Вот что волновало меня, и стоит задуматься, как тут же встает вопрос: как идеи фашизма и национализма могли прорасти в людях, считающих, что их это не касается. Или в тех, кто не очень-то задумывается над этим, а тем временем фашизм уже влияет на их мышление, на мнения о немцах, об англичанах».

Люди, считающие, что их это не касается. В этом и весь секрет — частью происходящего, участниками становятся и те, кто считает, что к ним это не относится. Собственно говоря, история — столь же странный предмет, как и пространство, и время. Мы пребываем в ней постоянно. Не знаю наверняка, является ли история частью времени, хоть время и можно представить себе вне человека, а историю — нельзя. Сейчас, спустя столько лет после Гражданской войны, можно в общих чертах обрисовать интересы европейских держав, описать активную роль Гитлера, Муссолини, Сталина, козни англичан, имевших в Испании серьезные финансовые интересы, личный героизм многих членов Интернациональных бригад, братоубийственную схватку между коммунистами и анархистами. Где он, прогресс? Где он, неотвратимый ход? Могло ли все быть иначе? На этот последний вопрос мне особенно сложно ответить: если однажды все случилось именно так, могло ли быть по-другому? В мыслях — да, в действительности же ни в коем случае. Должно быть, в этом