«Всех убиенных помяни, Россия…» - страница 63

стр.

До вечера пристань была усыпана людьми, ожидавшими из Кеми парохода. Когда он, наконец, прибыл («Глеб Бокий»), сперва отправили Савватьевскую группу «политических» (2-е отделение), затем Муксульмскую (3-е отделение). В Кеми «политических» ожидал специальный состав арестантских вагонов, который и увез их в «централы».

>(Руль. Берлин, 1926. 10марта. № 1602)

Очерки о Валааме

I. Встреча с Вырубовой на Ладоге

Как и пушкинский Тамбов, Сердоболь на карте генеральной помечен не всегда.[41] Затерявшийся в сопках и скалах, маленький гранитный городок. Далеко-далеко видна высокая игла его средневековой церкви. Когда-то здесь, у залива бурной Ладоги, был центр православия. Отсюда уходили в тайгу, к полудиким племенам, в дальние скиты иноки только что возникшего Валаамского монастыря. Уносили из бревенчатых храмов свои бесчисленные огоньки жаркой веры и подвига.

Тысячелетие пронеслось над обителью святых Сертя и Германа, над ее опорным пунктом — Сердоболем. Время заметно изменило его лик. Столица православной Финляндии (в Сердоболе — православное церковное управление и епископ Герман), как пролежавший на печи тридцать три года Илья-Муромец, буйно разрастается вдаль и вширь.

У пристани — целый ряд вновь строящихся улиц. Пестрят новенькие вывески банков, магазинов, кавил (кофеен). Конечно, имеются и «отели». Как и всякий уважающий себя город, Сердоболь прежде всего обзавелся казино над широкой гладью темно-синей Ладоги. Золотые буквы на фронтоне. Веранда в пыльных цветах. Упитанный портье. Фрекен в кружевных наколках. Отель как отель. Главная его достопримечательность, пожалуй, — цены: вдвое выше гельсингфорсских. Правда, плавающих и путешествующих по Ладоге пока немного еще. Каждый плавающий неизменно попадает, голодом мучимый, в «отели», где он и отвечает за сотни других, отсутствующих пока, путешествующих…

По грудам щебня, извести и стружек, по коридорам из небытия возникающих улиц проходим к берегу. Изумительно синяя вода озера будто сапфирами усыпана, так горит на солнце его бескрайняя грудь. Голубой «Сергий» — валаамский пароход — еле колышется у ступенчатой пристани. Звонко поет медный колокол у руля. Капитан — веселый монах с мятым клобуком на курчавой голове — протяжным, новгородским говорком бросает команде:

— Отпускай канат. Снимай сходни.

Груда чемоданов, корзин и картонок вырастает под колоколом с надписью выпуклой вязью: «Труды валаамских иноков». Ловко снует в толпе пассажиров и провожающих матросская команда голубого корабля — два послушника в серых рясах. Долгий баритонный гудок — и «Сергий» отчаливает, кормой описывает широкий круг и, рассекая волны острым носом, весело бежит мимо зеленых островов.

Пассажиры «Сергия» — почти сплошь иностранцы. Много финнов, шведов. Семья датчан, во главе с бабушкой, все время, и в поезде, и на пароходе, вяжущей голубой чулок. Немец-турист в тяжелых альпийских ботинках, шляпе с перышком и дорожной котомкой за спиной. Недовольно грызет папиросу некто в сером. Судя по огромным ногам и «Таймсу» в руках — сын туманной Англии.

Русских мало. Только мы с женой да две дамы, расспрашивающие отца Дионисия, капитана, про новости монастырские. Любезно склоняется суконный его клобук с золотым шнурком, венком лавровым и двумя финскими флажками.

— Раньше, как будто, не было у вас, отец Дионисий, такой кокарды?

Смеется монах.

— Заставили, матушка. Если, говорят, — капитан, должен какое-нибудь отличие иметь. Ну и дали эти шнурки. Прихожу я к отцу игумену. Куда, спрашиваю, благословите прицепить кокарду? Цепляй, говорит, на клобук. К скуфье-то она не подходит…

Одна из соседок болезненно морщится, передвигая больную ногу. Мне страшно знакомо и это открытое, полное лицо, и эта палка-костыль с резиновым наконечником. Когда больная, сильно хромая, идет к капитанской рубке, провожаю ее внимательным взглядом… И годы испепеляющие, годы предельного могущества, годы безмерных падений и утрат молниеносно встают в памяти… Это — она. Анна Вырубова. Лучший друг последней российской императрицы…

Первой жертвой революционного шторма стала, конечно, она — «милая Аня»… Петропавловская крепость, Свеаборгская тюрьма, советские «Кресты». Стремительно ушла в прошлое та, одно имя которой еще так недавно во всех слоях русского общества, от крайне левых до крайне правых, вызывало злобу и насмешку. Теперь это — искалеченная женщина с прежним певучим голосом. Часто замечаешь слезы на этом заметно состарившемся лице. Глубокие тени под тускнеющими глазами. Еще в 1916 году Вырубова-Танеева перенесла железнодорожную катастрофу, раздробившую ей ногу. Невольно вздрагиваю, глядя, как тяжело падает она на свой костыль, с трудом передвигая вывороченную на сторону ступню.