Всем смертям назло - страница 74
Мой товарищ бредил. Ему являлись люди из родных мест, братья, отец, соседи. Очень часто он говорил со своим колхозным бригадиром. Мой товарищ вспоминал о будничных делах, и удивительно ярко проходили передо мной те люди, образы которых он вызывал в кругу интересов, бесконечно дорогих и близких. И я рад был узнавать знакомых мне людей и думать, что эта жизнь, за которую мы так тяжело боролись, была, есть и еще будет, будет на нашей земле!
Он умер, не приходя в сознание. Не могу передать вам тоску, охватившую меня.
В землянке было темно. Я не знал, был день или ночь. Я не знал, сколько времени длилось мое одиночество. И вдруг я услышал очень осторожные и странно легкие шаги там, снаружи; мне казалось, они прозвучали у самого моего уха. Я подтянул к себе гранату.
Плащ-палатка, которой был завешен вход, чуть-чуть колебалась, может быть, от ветра. Какие-то странные мелкие звуки, как будто птица или зверек копошится где-то близко. Потом край палатки тихонько приподняли. Передо мной стояла девочка-подросток в старых валенках, в телогрейке, в большом темном платке. Я увидел все это сразу, охватил одним взглядом, и все же я не рассмотрел ее. Я был прикован всем своим вниманием к главному: что она сделает сейчас? Она не испугалась, не закричала, никого не позвала. Она не спросила меня ни о чем. Она села на пол у ног мертвого бойца и заплакала. Она плакала горько, не таясь, не закрываясь руками, как плачут от большого горя и как никогда не плакали раньше дети в нашей стране. Казалось, что здесь около меня плачет вся эта исстрадавшаяся сторона, милая смоленская земля.
Девочку звали Дуся. Она была из ближней деревни, где сейчас стояли немцы, а жители почти все ушли партизанить в далекие леса. Ушел и Дусин отец. Она решила искать его, бродила по лесу. А нашла меня. Она так и сказала. Говоря, она двигалась по землянке, поправляя на мне перевязки, подстилку.
Потом она мне сказала на ухо:
— Я не пойду больше искать своих. У нас в деревне остались одни бабки... Я не скажу никому, я одна буду сюда приходить.
Это была очень простая, тихая тринадцатилетняя девочка. Можно было себе представить, что в кругу своих подруг, бойких школьниц из пригородной деревни, она казалась робкой и незаметной.
И я с ужасом подумал, как же такая вот девочка, почти ребенок, как же она разберется в том, что произошло, поверит ли она нам, ждет ли она нас. И, знаете, меня просто потрясло, когда однажды она спросила:
— Наша изба с самого края деревни стоит, откуда наши уходили, так, верно, они с той стороны и обратно придут, да?
И мне стало стыдно, как будто я усомнился в целом поколении.
И она стала приходить ко мне.
Это было не просто. Немцы запрещали выходить за околицу. Кого находили в лесу, расстреливали как партизана.
Она приходила почти каждый день, бинты мои она брала с собой и стирала их тайком от бабки, с которой жила, потому что бабка, как она сказала, любила поболтать с соседками и могла проговориться.
Она приносила завернутые в полотенце еще теплые лепешки из овсяной муки с отрубями и молоко в низенькой кринке с выщербленным краем. От лепешек и молока пахло домашним, знакомым с детских лет.
Полковник немного подумал.
— Знаете, у меня есть сын, — продолжал он, — он уже в то время был в армии. Солдат. Я не мог о нем думать как о ребенке. Дочери у меня не было. Я думал об этой девочке именно этим словом: дочь...
И то, что мы вдвоем с ней похоронили моего товарища, еще больше сроднило нас.
Я вспоминаю еще один день, когда я вылез из своей норы и, задыхаясь, сел на пенек у землянки. Так чист и свеж был мир вокруг меня, как будто он только сейчас был создан.
И на всем большом пространстве вокруг, между заснеженных сосен и кустарников, виден был только один след маленьких ног, он вел от моей землянки, огибая сугроб, и терялся далеко на опушке.
Морозной ночью лыжи со скрипом вспарывали твердую пелену снега. Легкий остроносый месяц появился в туманном кругу. Я с группой десантников навсегда ушел из того леса.
Я не мог проститься с Дусей. На полу в землянке остались низенькая кринка и оброненный ею простенький розовый гребешок.