Всем смертям назло - страница 76

Дед спросил меня тогда строго:

— А машину как же, бросил?

— Бросил, — ответил я.

— Со снарядами бросил?

— Иначе нельзя было, — сказал я неохотно.

Кажется, они не поверили: ни дед, ни Петька. Теперь мне это было все равно. Я уйду отсюда. В лес. Там партизаны. Отыщу. Снова буду человеком.

И я с надеждой посмотрел в тот угол, где под половицей я спрятал свой «ТТ» с тремя оставшимися у меня патронами. Я обмотал его портянкой и опустил в подвал. Мне пришлось вынуть гвозди, которыми была прибита половица, и вновь забить их.

Это было чертовски трудно: весь в поту, я подполз к постели. И долго лежал потом не двигаясь.

Как хорошо, что я все же это сделал!

Я сошел с трех ветхих ступенек крыльца и остановился у плетня с надетыми на жерди глиняными горшками. Вся деревенька из одиннадцати дворов была мне видна отсюда. Дед вышел встречать Петьку. Где пропадал парень целые дни, а иногда и ночи? Вот он подходит своей солидной походкой взрослого человека, на котором, как ни говори, семья: дед да вот, еще раненый...

— Рано вы поднялись, дяденька! — издали говорит он мне ворчливо. — Разбере́дите ногу и возись с вами!

Он упорно зовет меня дяденькой, словно не доверяя тому имени, которым я назвался. И почему всегда так насторожен его недетский, слишком озабоченный взгляд?

— Да я уже поправляюсь. Скоро нога заживет и уйду от вас, — говорю я.

— А разве вам у нас плохо? — спрашивает он просто.

— Мне-то у вас неплохо. А вам с дедом может быть плохо, Петя.

— Ничего. Перемелется — мука будет, — бросает он, проходя в избу. — Фашисты не идут в деревню нашу.

«А далеко ли они от нас? И всего-то два километра», — думаю я, но молчу и иду вслед за ним.

Вечер. Я лежу на кровати, которую мне уступил Петька. Он сидит за столом, что-то мастерит. Сверчок завел в углу знакомую песню. Слабо мерцает фитилек на столе. В бледном свете его задумчивым кажется лицо мальчика.

Внезапно он спрашивает:

— Дяденька! Вы правда шофер?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Спросил, да и все! — отвечает Петька грубо.

Мне не дремлется. Неужели поймать меня думал?! Какой странный, суровый, колючий мальчик! Да и то сказать, неласковая у него судьба: мать умерла давно, отца убили в первые дни войны.

Я вздрогнул, когда сильный стук потряс дверь.

— Ленька! — сказал, вставая, Петька и отпер дверь.

Леньке, его товарищу, уже шестнадцать лет. Он работает в ремонтных мастерских у немцев и каждый день приходит к Петьке. О чем так часто они шепчутся за печкой, озабоченные какой-то большой, недетской заботой?

— Туча идет, сейчас прольется, — сказал Леня.

И тотчас первые капли дождя ударили в стекла оконца.

— Отчего так поздно? — спросил Петя. Он неприветлив с другом.

— Ремонт производили. Фрицев понаехало, страсть! Жить им там негде. Как бы сюда не поперли!

— Что языком трепать прежде времени! — прикрикнул Петька.

Ленька немедленно умолкает. Несмотря на то что он старше и сильнее, он подчиняется Петьке.

— Ленька, что слыхать у вас? — спрашивает требовательно дед, сползший с печки.

— Аверьяновых братьев забрали...

— За что?

— Говорят, партизаны. Оружие вроде нашли.

— Мы не партизаны. Оружия не имеем. Нам немцев бояться нечего, — вдруг в сердцах говорит Петька и смотрит на меня.

Я невольно опускаю глаза. Он так посмотрел...

Я хотел расспросить Леньку, но Петька уже принялся выговаривать товарищу:

— И что ты деда мне беспокоишь? Звонишь да звонишь. Язык у тебя без костей.

Ленька виновато замолчал.

— А немцы нас учат, — вдруг объявил он.

— Какие учителя выискались! Чему же это? — спрашивает Петька строго.

— На машинах ездить. Шоферов, говорят, им не хватает. Хотят нас выучить.

— Ну и что же, выучился?

— Сегодня первый день только учили. Про мотор рассказывали, про четыре такта.

— Сколько? — спрашивает Петька подозрительно.

— Четыре, — отвечает Леня, растерянно сморгнув.

— И Генку учат? — спрашивает вдруг дед.

— Так Генки же нету! — удивляется Леня. — Его же в Германию угнали.

— Деду, — перебивает Петька звенящим голосом, — ложились бы вы спать, ночь на дворе. И кто тебя, Ленька, за язык тянет, горе мое?.. Того угнали, того повесили — другого разговору нету.