Всемирный следопыт, 1927 № 05 - страница 18

Мы были уже на значительной высоте и сели отдохнуть на крутом повороте тропинки, откуда ясно была видна вся Алазанская долина, густо прикрытая буковыми и каштановыми деревьями, дубом, липой, ясенем, орехом и диким виноградником, испещренная желтыми квадратами рисовых полей, окруженных темными кустами терновника. Дальше, серыми равнинами сожженных полей, убегала к небу Ширакская степь. Высоко над нами тяжелыми коричневыми складками висел темный горный хребет. На спусках гор, стремясь к недвижным вершинам их, кое-где негусто темнели заросли зеленого дуба. Выше — у устья — Сарыбашского ущелья— было голо, и лишь кудрявым кустарником, словно разбежавшиеся звери, разбросанно ползла ярко-желтая алыча. Дальше — рвались вверх обнаженные массивы скал самых различных очертаний.

Направо — на склоне горного ответвления— разбросалось селение Елису, старинная столица Ажарских лезгин. Я не раз ходил туда купаться в Пещерном водоёме горячего соляно-щелочного источника.

Налево — вдоль по дороге — открывалась широкая равнина, поднимавшаяся далеко вверх уступами серых каменных плит. Километрах в пяти, в конце этой площади лепилось селение Сарыбаш, в беспорядке разбросав под горой сакли с плоскими крышами. Там живет Керим.

Мы прошли вблизи этого селения вечером. Маленькая девочка, сестра Керима, сбежала с горы к нам навстречу. Она, захлебываясь от волнения, что-то говорила брату, показывая рукой на деревню. Но лезгин, погладив сестренку по голове и вручив ей сверток с гостинцами, услал ее обратно. Девочка долго и сумрачно смотрела нам вслед черными, как бусы, глазенками. Керим объяснил мне, что дома у него хворает жена.

Только сумерками мы вышли к палаткам пастухов, загонявших из травянистого межгорья баранту в узкие кошары. Пахнуло дымом, и нам навстречу остервенело залаяли собаки. Керим окликнул собак по именам: «Карабатай, Баштур!» Они замолчали, остановившись в раздумьи. Из палатки вышли два пастуха в бурках, с винтовками в руках……

— Селям алейкум!

— Алейкум селям! — обрадованно бодро ответили они Кериму и начали ловить собак, крикливо ругаясь по их адресу.

Это были тушины, одно из племен горных грузин, жители Сигнахской равнины. Они каждое лето перегоняют стада из степей в горы, где и знойным летом сохраняются сочные травы.

Их было пятеро. Все они неплохо говорили по-русски. Нас тушины встретили до крайности радушно. Напоили чаем, угостили свежим «пендырем» — молодой сыр, вкусом отчасти напоминающий застоявшуюся простоквашу. После ужина повели в ближайшую долинку и показали разорванную накануне барсом собаку. У родника указали свежие следы «марала» — так по-сибирски зовут и здесь оленя.

Через них я узнал от Керима подробный маршрут нашей охоты. С утра мы минуем последний лес. в надежде встретить козла или стадо серн, а, может быть, и медведя. Поднявшись на главный хребет, пойдем большим плоскогорьем, осматривая горные распадки: здесь могут оказаться горные индейки и звери. У солончаков должны увидать туров.

Я еще раз решился напомнить Кериму о своем заветном желаньи убить индейку. Коротко усмехнувшись, он весело закрутил головой, цокая восхищенно языком.

Я думал, что он презирает мое желанье итти за птицей, когда можно охотиться на зверя. Оказалось совсем не то. Старик тушин перевел мне слова Керима:

— Индейка хитрей чорта. Она — неглупый медведь. Убить ее труднее, чем марала. Завтра увидишь.

За всю жизнь сам Керим убил всего двух индеек, и ни разу ему еще не удавалось убить самца.

Ночью я долго не мог уснуть. Старик тушин рассказал мне много любопытного: о зверях Кавказа, о птицах, о дедушке Керима — Мустафе, легендарном охотнике Сарыбашского ущелья. Мустафа никогда еще не возвращался из гор без зверя. Медведей он приносил по заказу, — любого возраста и пола. Тушин, будучи мальчишкой, видел сам, как Мустафа прыгал по скалам с уступа на уступ вслед за подбитым туром. Однажды Мустафа просидел три дня на дереве, хоронясь от раненой медведицы, сломавшей у него ружье.

Когда рассказчик-старик задремал, я вышел из палатки, сел на камень и слушал ночь. Далеко внизу, как смутный шум уходящего поезда, бежал по камням ручей. Из лесу доносилось приглушенное верещанье одинокого козодоя. Изредка на селе лаяли собаки. Больше никаких звуков сюда не доносилось. Этого было слишком мало для огромного и величавого шатра из темного неба, усыпанного жирными кавказскими звездами, снизу обнесенного широчайшим горным кремлем исполинских темных громад. Охваченный, притиснутый этой дикой и широкой тишиной, я просидел незаметно далеко за полночь и только на заре задремал, завернувшись в мохнатую бурку.