Вслед за змеями - страница 17
– Держись рядом, – Финист сильнее сжал ее ладонь, притянул к себе, – не отходи от меня. Здесь легко потеряться, и поверь, ты не хочешь знать, куда отсюда можно выйти.
– Лиминальное пространство, – с усилием улыбнулась Марья, успокаивая сама себя. – Очаровательно.
– Умничаешь, маленькая сестрица?
– А что мне еще остается?
Она не знала, сколько они так шли и сколько еще пройти им предстояло. Тишина пульсировала в ушах, и от нее начало подташнивать.
– Что мы будем делать там, куда придем? – Ее голос прозвучал отчетливо и резко, со скрежетом гвоздя по стеклу. Марья скривилась, но продолжила – здесь даже диссонанс был лучше тишины. – Прятаться?
– И это тоже, – Финист почти шептал, и его сухой голос походил на шелест крыльев, – но в первую очередь – искать того, кто расскажет, что с твоей сестрой стало.
Марья оглянулась с надеждой.
– Ты думаешь, ее еще можно… спасти? Вернуть, как было?
– Бедная, наивная девочка… Ты все еще веришь в сказки? Наша дорогая Соколица заключила с кем-то договор. И чтоб от этого кого-то спрятаться, надо узнать, кто он. Может, – Финист усмехнулся, – удастся узнать его истинное имя и заставить его не преследовать нас. Или хотя бы меня.
– Или хотя бы узнать, как этого «кого-то» убить, верно?
Слова горечью щипали язык, и Марья дышала мелко и часто, стараясь загнать и горечь, и злость вглубь. Она привыкла, когда злость прорывается ядовитыми словами, насмешками, агрессией, облеченной в шелк иносказаний. И совсем не любила, когда злость выходила слезами.
Финист только крепче сжал ее ладонь.
– Догадливая девочка.
Марья отвела глаза, но спорить не стала. В груди больно кололо, и она уговаривала себя – от усталости. И старалась не вспоминать, что и смерть может быть избавлением.
…Мать заболела внезапно, около года назад, когда Марья уже училась в выпускном классе. Сначала они и внимания на это не обратили. Решили: опять где-то напилась, тем более и время располагало – несколько дней до Нового года, за спиной – католическое Рождество. Если нужен повод, то его и искать не надо.
Аня заметила первой: из квартиры исчез резкий и тяжелый запах дешевого алкоголя. Марье казалось, такое вообще невозможно, хоть выстуди всю квартиру: настолько он уже въелся в стены и мебель, пропитал все, отравив и обезобразив их жизнь. Она научилась не замечать его и потому просто не могла поверить в его отсутствие.
Им обеим тогда было не до этого: Марья придирчиво развешивала гирлянды, Аня мастерила бисерное кружево для елочных шаров, и думать хотелось только о том, что все будет хорошо. И говорить – только о хорошем, медленно, тщательно подбирая слова, словно вальсируя среди бритвенно острых осколков льда: одно неверное слово, одно неверное движение – и обидишь сестру, разрушишь хрупкое перемирие.
Конечно, мать в эту идиллию не вписывалась.
Тихая новогодняя ночь, окаймленная иголочками инея, раскрашенная далекими фейерверками, была почти волшебной. Марья чуяла – скоро, скоро все изменится, станет спокойно, хорошо, и странные тени исчезнут, и жуткие сны прекратятся, и холод уйдет из костей вместе с зимой.
А утром Марья обнаружила мать в бреду: она звала отца, сгорая от жара, который ни одни таблетки не брали. Это было жутко, жутко и неправильно, и Марья топталась у ее кровати, не находя себе места, не зная, за что схватиться. Когда их нашла Аня, Марья уже успела губы в кровь изгрызть от волнения.
Аня, конечно, знала, что делать. Первым делом успокоила сестру, прижала к себе, как в детстве, и только потом вызвала матери «Скорую». Марья не призналась: самым жутким и диким было то, что в жестах, в хриплом, срывающемся голосе, в оплывшем лице больной женщины она узнала размытый временем образ мамы – такой, какой она помнила ее рядом с отцом, красивой и счастливой.
С тех пор их квартира превратилась в лабиринт из темного, муторного кошмара. Мать либо тихо таяла, погруженная в бред, беспрестанно говорила с отцом – с давно мертвым отцом, и все казалось – он отвечал. Либо кричала от боли, скручиваясь в жутких приступах, и тогда Марья сидела, зажав уши, или убегала из дома.