Встань над болью своей - страница 2
Итак, мы, нерешительно оглядываясь, остановились на школьном крыльце. По большому двору во всех направлениях сновали озабоченные люди в военной форме, то и дело въезжали и уезжали легковые и грузовые автомобили. А в тени старой груши мирно дремал закамуфлированный броневичок.
— Здравствуйте, — сказал кто-то сзади.
Мы обернулись. Перед нами стоял низенький толстячок в новенькой военной форме. Его пухленькую грудь и выпуклый животик туго обтягивали скрипучие ремни полевого снаряжения, на правом бедре висела кобура нагана, а на левом — щеголеватый планшет. В правой руке он держал потертый клеенчатый чемоданчик.
Рядом со старшим лейтенантом, увешанным всеми атрибутами боевого командира, мы выглядели неказисто. На нас были те же кирзовые сапоги, те же солдатские ремни и то же хлопчатобумажное обмундирование, в которых мы ходили на занятия и топали по училищному плацу. И только не успевшими выгореть черными петлицами с золотой окантовкой да двумя малиновыми кубиками мы отличались от рядовых.
Наше производство в комсоставское звание протекало в более чем скромной обстановке. Двадцатого июля после обеда две курсантские роты — четвертую и шестую — срочно построили на училищном плацу. Потом начальник училища полковник Варваркин скороговоркой зачитал приказ Наркома обороны, поздравил нас с присвоением воинских званий и вручил каждому парочку петлиц с двумя «кубарями». Комсоставской формы и портупеи, о которых — чего греха таить! — мечтали многие, нам так и не выдали.
А сутки спустя мы уже тряслись в стареньком пассажирском поезде, увозившем нас на юг, в Днепропетровск, в штаб Юго-Западного фронта. Ехали и мечтали о том, что будем воевать рядом и встречаться чуть ли не каждый день. Но из днепропетровского Дома Красной Армии, где находился штаб фронта, мы уходили по двое, по трое. Уходили без особой печали, убежденные в том, что встретимся с однокашниками по училищу через полгода-год. Мы были уверены, что война долго не протянется…
— Здравствуйте, — как-то робко, по-штатски повторил толстяк, перетянутый ремнями полевого снаряжения. — Извините, это не вас мне приказано подбросить в саперный батальон? Я, видите ли, начфин батальона. Приезжал за… за денежным довольствием для личного состава. Значит, это вы? Мне сказали два таких молоденьких в хб/бу…
— Так точно! — сухо прервал разговорчивого начфина Осипов.
— Стало быть, мы, — улыбнулся я.
— Это очень кстати, — сказал начфин. — А то у меня тут такие деньги…
Он потряс в руке обшарпанный чемоданчик и добавил:
— Никогда таких денег в руках не держал. Я даже побаиваться начал. Одному, знаете…
Не закончив фразы, толстяк повернулся и крикнул в глубь двора:
— Леня! Заводи!
Из полуторки, стоявшей в тени акации, неторопливо вышел шофер-кадровик, так же неторопливо сунул под радиатор машины заводную ручку.
И вот мы едем в часть, где нам с Осиповым предстоит служить.
Впрочем, не служить, а воевать. Не сегодня, не завтра, но очень скоро.
Полуторка круто сворачивает вправо и катится с пригорка вниз по полевой дороге, густо присыпанной речным песком.
А минуту спустя, истошно взвизгнув тормозами, она как вкопанная останавливается на дощатом причале. Перед нами лежит неширокая река, на противоположный берег которой, провисая в воду, уходит основательно проржавевший трос. «Паромная переправа», — догадываюсь я. Потом вглядываюсь в тот берег и вижу небольшой паром, стоящий в тени ракит.
Тем временем наш шофер выходит из кабины, складывает ладони рупором и кричит:
— Ого-го-го! Пахомыч! Шуруй сюда!
И почти сразу же на противоположном берегу раздается ритмичное почавкивание, и в такт ему начинает дрожать и скрипеть причал. Паром довольно быстро пересекает реку.
Полуторка лихо вкатывается на осевшую под ее тяжестью палубу, мы с Осиповым выпрыгиваем из кузова и хотим облокотиться на перила, как слышим голос начфина:
— Надо помочь паромщику… Такой здесь порядок…
Крепкий старик с прокаленной солнцем лысиной и длинными и густыми сивыми усами мощными рывками гонит паром на тот берег. Я невольно любуюсь им ни дать ни взять настоящий запорожский казак!