Встань над болью своей - страница 5
И опять Борис обрывает горячего кавказца:
— Во-первых, Ситников — капитан запаса. Это значит, что он что-то умеет. А во-вторых, комбата нам обязательно пришлют. Не могут нас послать на фронт без командира-кадровика.
Мы подходим к вещевому складу, разместившемуся в старом ветхом сарае. У ворот сарая скучает боец лет сорока — сорока пяти с самозарядной винтовкой Токарева за спиной. При нашем появлении он перемещает винтовку на грудь.
— Товарищ боец! — окликает Бессаев. — Где старшина?
— А бис его знае, — отвечает боец. — Пийшов кудась… Казав, що шесть часов будэ…
Часов никто из нас четверых не имеет. Поэтому мы недоуменно переглядываемся. А боец, видимо, догадавшись, в чем дело, солидно кашляет, достает из кармана брюк старенькие серебряные часы и объявляет:
— Без двенадцати шесть! Почекайте трошки…
Мы садимся на груду бревен, сваленных у сарая, и ждем.
Я огорчен.
Меня радуют пахнущие конской сбруей новенькие ремни полевого снаряжения, гимнастерка, плотно облегающая мои раздавшиеся за время пребывания в училище плечи, и поскрипывающие на каждом шагу яловые сапоги. Но все портит воротник!
Моя детская шея торчит из воротника гимнастерки, как стебель фикуса из цветочной кадки. Я оборачиваюсь и гляжу на Осипова. У него дела обстоят лучше, поскольку он вообще не имеет шеи. Голова растет у него прямо из ключиц, и воротник подпирает тугие, круглые щечки.
Я кручусь перед зеркалом, раздобытым где-то старшиной вещевого склада, становлюсь и так и эдак. Но ничего не меняется. Вытянувшаяся из воротника шея предательски подчеркивает мою незрелость и несолидность. Больше того, она как бы увеличивает оттопыренные, как у дошкольника, уши…
А старшина — красномордый и упитанный здоровяк — еще острит:
— Шея подкачала! Но меньшим размером мы не располагаем…
— Что же делать? — спрашиваю я. — Может быть, ушить воротник?
— Не выйдет! — убежденно говорит старшина. — Вырез ведь не убавишь…
— Но так тоже не годится! — сопротивляюсь я. — Можно ведь что-то сделать?
— Можно, — хохочет старшина. — Шею наедать надо! Благо харчи у нас хорошие! Вот вы и налегайте, товарищ лейтенант!..
Проклиная солдатский юмор старшины, я выхожу со склада. В руках у меня — петлицы и шевроны, которые надо еще нашить на воротник и рукав гимнастерки. Следом за мной выходит Осипов.
На бревнах, греясь в лучах закатного солнца, сидят Бессаев и Брезнер. Они дожидаются нас. Бессаев вскакивает и кричит:
— Теперь завалимся к медичкам. Поболтаем в дамском обществе. А тем временем девушки пришьют вам петлицы и шевроны…
— Нашел тоже девушек, — передразнивает своего друга Борис. — Там одни старухи! Самой молодой — двадцать шесть…
Для нас, девятнадцатилетних, женщина двадцати шести лет — уже старуха. Впрочем, что мы знаем о женщинах?
По дороге словоохотливый Гога рассказывает, что в нашем батальоне пять женщин-медичек. Это врач — начальник санчасти и четверо фельдшеров — ротных санинструкторов. Военврач третьего ранга — старая дева. А санинструкторы — старшины и сержанты, которые никакой субординации не признают и ведут себя как на гражданке. Поселили их в небольшом глинобитном домике, стоящем на отшибе.
Когда мы переступаем порог домика, в дамском обществе начинается небольшой переполох. Три девицы, щеголявшие в связи с жарой в одних нательных мужских рубахах с тесемками вместо пуговиц, с визгом скрываются в дальней комнате. Врач, женщина лет тридцати пяти, устало поднимает глаза от журнала, в который она что-то записывает, здоровается и снова погружается в работу.
А черноволосая, хрупкая, похожая на цыганку женщина, которая сидит, заложив ногу за ногу, вынимает изо рта папиросу и говорит:
— Новеньких мальчиков привели! Опять возникла нужда в пошивочных работах!
Потом она бросает взгляд на меня и небрежно добавляет:
— А вам, молодой человек, я советую замочить на ночь воротник гимнастерки. Может быть, он усядет…
Чертов воротник! Я вспыхиваю от обиды и гнева. Я еще не знаю, что эта бойкая на язык женщина — санинструктор моей роты, что мне предстоит восхищаться ее мужеством, что она проводит в последний путь одного из нас — Бориса Брезнера…