Встречи с Астафьевым (СИ) - страница 2

«Сты-ыдно…» И так верилось тому «сты-ыдно», казалось, что неловко этому видавшему виды человеку не только за один случай, а за все творящееся на Земле.

Потом подивился, как запросто кто-то говорит — мол, мы, писатели; «а я и сам-то себя писателем с трудом называю — неловко», — и я подумал, что сам так же чувствую и думаю — до чего родная мысль!

Шел ноябрь, и Виктор Петрович спросил, почему я не на охоте. Я ответил, что приболел, а он спросил-предложил:

— А нельзя как-нибудь потихонечку?

— А как потихонечку-то? Лежит бревно — его надо или поднять совсем или уж не трогать, или собаки хрен знает где соболя загнали — разве не побежишь?

— Да, конечно, нельзя потихонечку… — И потому, как он снова сморщился, было видно, что знает он все это прекрасно, что за секунду проиграл в голове и это бревно, и тайгу, и человека с уходящими силами, и снова поверилось и в его слова, и в интонацию какого-то последнего понимания жизни, ее сложности, невозможности одолеть нахрапом.

Потом спросил: «Как дальше жить собираешься? Все в Бахте?» И сказал, что надо перебираться ближе, в город — если литературой заниматься. Рассказал о своей жизни, как и где он жил: на Урале, потом в Вологде, а потом сюда вернулся, на Родину. Как дом этот купили. Еще речь зашла о том, как к Сибири прикипаешь, и он согласился, вот, говорит, люди пишут об этом, уехавшие в другие концы России. Я сказал, что когда Енисей начинаешь сравнивать с другими местами, они проигрывают, и Виктор Петрович согласился: Урал вроде похож на наши места, тоже вроде тайга, горы, вода, а не то — другое.

А я думал про Бахту, что когда уезжаешь, кажется, будто предаешь что-то важное, и вдруг Виктор Петрович сказал, что когда зимой проезжает Овсянку по дороге в Дивногорск, видит свой дом, то чувствует, как будто предал что-то.

Напоследок Петрович побалагурил. Рассказал, как был в окрестностях поселка Бор в Туруханском районе на Енисее, где у него живет игарский однокашник. Друзья его отвезли в Щеки — знаменитое и очень красивое место, оставили рыбачить, а сами отъехали. Стоит Петрович с удочкой, вдруг лодка, в ней мужичишко зачуханный. Глядит подозрительно, странно смотреть ему на эту удочку — место здесь осетровое, и непонятно, то ли правда с удочкой рыбачок, то ли нечисто дело, рыбнадзор замаскированный. Разговорились.

— Астафьев! Да ты чо! Да не может быть! Врешь! Скажи: «… буду!»

— … буду.

— Ну ладно тогда.

И мужичок достает из бардачка «Царь-рыбу», рваную, замусоленную, мокрую:

— Подписывай!

А потом Виктор Петрович ехал на рыбнадзорской катере, и у капитана тоже была «Царь-рыба» и он ее тоже подписал.

— Поэтому я могу сказать, что мою книгу читает весь речной народ — от самых отпетых браконьеров до рыбнадзорских начальников! — весело подытожил Виктор Петрович.

Рукопись книги Виктор Петрович оставил у себя, мол, может, придумает что-нибудь, и сказал Наталье:

— Ты здесь все ходы и выходи знаешь. Помоги ему, Наташа, а то так и будет всю жизнь с этой авоськой ходить.

На Чтениях екатеринбургский художник Михаил Сажаев все крутил диктофон с записями знаменитого Петровичеваго балагурства. Астафьев что-то лепил про Овсянку, как мимо нее весной несет по Енисею всякий хлам, «тарелки несет, холодильники, машины, бляха-муха»… Говорил со своими интонациями, с непечатными добавками, и байка воспринималась тогда как просто хохма, а потом, когда вдумался — оказалось, что за смехом этим стоит и горечь, и боль о загаженном Енисее, природе, вообще всей нашей планете. Переживал он, говорил и писал о захоронении радиоактивных отходов под Енисеем, об испоганенной тайге, о том, что человек — самое вредное животное — пока все не изгадит, не срубит сук, на котором сидит, не успокоится. Говорил всегда беспощадно, как есть, ширью своей не помещался ни в какие ни круги, ни партии, лепил напропалую, что думал, болея и переживая, но никогда не ненавидя.

Вокруг Виктора Петровича вращалось огромное число людей. Были друзья, были лжедрузья, но каждый считал, что именно с ним у Астафьева самая особая и самая близкая дружба. Каждый хотел внимания, каждый чего-то требовал. Один парень вошел к Виктору Петровичу, когда тот смотрел футбол. Он решительно подошел, выключил телевизор и сказал: