Вторая - страница 9

Фанни, занявшаяся причёсыванием Фару-старшего, вложила свой дешёвенький гребешок в футляр и отстранилась, чтобы выслушать ответ.

– Мне хотелось бы, – небрежно сказал Фару, – чтобы Джейн к своим уже и без того столь многочисленным и разнообразным познаниям добавила графологию.

– Но я могу научиться! – воскликнула Джейн. – Есть учебник?.. Я знаю одну превосходную книгу… А зачем?

– Меня уверяли, что графолог, сконцентрировавшийся на особенностях почерка, на черточках у «т», на завитках у «л», не способен читать – в смысле понимать– тексты, которые ему вверяют.

Джейн залилась краской.

– Это упрёк?

– Это шутка.

– Но я приму к сведению.

Жёлтые глаза Фару сверкнули.

– Не делайте лица швеи-подёнщицы, Джейн, это не производит на меня впечатления.

Она закусила губу и сдержала готовые пролиться слёзы, а Фанни, привыкшая к подобным выходкам, упрекнула Фару:

– Фару! Грубиян! Тебе не стыдно? Из-за какого-то там негодяя Бранк-Юрсина! Скажи, Фару, он всё так и продолжает воровать письма из чужих столов?

– А что ему ещё делать?

Она состроила гримаску, потёрла пальцем свой очаровательный носик.

– А ты не боишься, что это слегка отдаёт кинематографом… или… мелодрамой?

– Мелодрамой! Нет, вы только посмотрите!

Он подсмеивался над ней без всякой нежности, свысока.

– Да, – настаивала на своём Фанни. – Уверяю тебя. Фару развёл в стороны свои большие руки:

– А что бы ты сама сделала, если бы узнала, что в каком-то сейфе, ящике, в тайнике каком-нибудь находятся письма человека, который был любовником… Высморкайтесь как следует, Джейн, и поделитесь с нами вашей точкой зрения… Так что бы ты сделала, Фанни?

– Ничего.

– Ничего, – произнесла и Джейн тем же тоном.

– Ах, малышки вы мои! Вы так говорите, а сами…

– Ничего, – решительно сказал Жан Фару, который вернулся домой с наступлением вечера – темнота придала ему смелости.

– Ах ты, клоп! – проворчал Фару.

– Ну, если и Жан придерживается мнения, что ничего… Поди-ка сюда, психолог… Ты плоховато выглядишь последнее время…

– Жара, мамуля.

– Это факт… Я знаю, что кто-то, – заявил Фару-старший, – будет сегодня ночью спать на маленьком диванчике! И не кто-то, а я!

– Нет, я, – возразила Фанни.

– А я – на террасе, – подхватила Джейн.

– А я – вообще нигде, – сказал Жан.

– Почему, Жан?

– Полнолуние, мамуля. Кошки и мальчики в такие ночи гуляют.

В сгущавшейся темноте он со своими светлыми волосами, поблёскивающими глазами и зубами, казалось, фосфоресцировал и слегка подрагивал, как вода в роднике. Отец смерил его с ног до головы взглядом, в котором не было ни сердечности, ни родительской гордости.

– В твоём возрасте… – начал Фару.

– «…я уже совершил убийство и произвёл на свет человека», – процитировал юноша.

Фару польщённо улыбнулся:

– Хм! Хм!

– Ничего себе штучки, – с упрёком сказала Джейн.

– Это всего лишь цитата, – снисходительно пояснил Фару.

Невдалеке свистнул вечерний поезд и стал печально карабкаться вверх по железной дороге, опоясывавшей ближайший холм над уже окутанной голубым туманом деревней. Красноватого оттенка луна отделилась от горизонта и поднялась в небо.

– Куда вы пошли, Джейн?

– Спущусь, Великий инквизитор, к нижней террасе и вернусь обратно, я слишком плотно поужинала.

– Тремя ложками риса и горстью смородины, – сказала Фанни.

– Всё равно. Фанни, вы не пойдёте со мной?

– Чтобы потом одолевать такой подъём?.. – ужаснулась Фанни.

Белое платье и английская песенка удалились. Приподняв тяжёлую руку мужа, Фанни положила её себе на плечи. Он не сопротивлялся, и его пальцы лениво коснулись груди Фанни. Склонив голову, она поцеловала слегка волосатую, как лист шалфея, руку, более белое и нежное запястье, зелёную жилку. Рука обезоруженно и доверчиво приняла эту почти застенчивую ласку.

– Ты такая славная, – произнёс над Фанни задумчивый голос Фару.

Застенчивый рот крепче прижался к запястью, к мужской руке, созданной для плуга, мотыги, тяжёлого орудия, но работавшей только авторучкой. Опёршись о плечо жены, Фару, казалось, спал стоя, с открытыми глазами.

«Быть может, он уже спит?» – подумала Фанни. Она не решалась прервать их дружеское объятие. Она вдыхала шедший от расслабленной ладони и руки здоровый запах тёплой кожи, приятного одеколона. Она не думала про себя: «Он, доверивший мне тяжесть своей руки, был и является моей большой любовью». Но не было ни одной линии на ладони, ни одной морщинки, браслетом опоясавшей это уже постаревшее запястье, которые не будили бы в ней любящей памяти, лихорадочного желания служить, уверенности, что она принадлежит этому мужчине и всегда принадлежала только ему.