Вурди - страница 5

И он снова сплюнул. На этот раз попал. Муравей забил лапками в вязкой слюне, но выбрался и побежал было дальше, однако лежащий не без удовольствия вдавил его пальцем в землю:

— Дур-рак!

Вечерело. В кустах было темно, но там, куда смотрел, чуть отодвинув ладонью листву, Плешак, контуры крытых соломой избенок еще четко вырисовывались на фоне ядовито-фиолетового неба. А белые дымки, вьющиеся над добрым десятком домов, указывали: спят далеко не все. Вот дымки вздрогнули — со стороны Поселка пахнуло грибным отваром. Лежащий в кустах поморщился: грибы он не ел лет десять. Если не больше. С тех самых пор, как отравился безобидными на вид маслятами. Все бы ничего, будь под боком какая знахарка. Или хоть жена, вурди ее… Но когда ты один… Чуть ноги тогда не протянул.

Есть ему не хотелось. Поел. В лесу. Четверть дня пути от Поселка. Развел костерок. Поджарил припасенную кабанью ляжку. Наелся от пуза. Чтобы потом уж не думать. О ней, о проклятой, — о еде. Сырое-то жрать — желудок не тот. А костерок поблизости от Поселка разводить — так ведь заметит кто ненароком.

А зачем это ему?

Вовсе и ни к чему.

«Ведмедь — не человек, с человеком управлюсь, разнеженные они тут все. Не знают что почем. Ну сходят на охоту, так разве ж больше чем на три дня пути от Поселка отойдут? Подстрелят кого и домой. Леса боятся. Оно, лесное, им житья, видите ли, не дает. А что за оно, не знает никто. Ведмедь какого дурака — задерет — лес, то бишь оно виновато. В обманку болотную вляпаются — опять же оно. Дерево-ползун скрутит — ну тут уж и думать нечего. Небось теперь-то про лесные повадки совсем стало некому молодым рассказать. Еще когда уходил — уж сколько времени прошло, — а про обманку и ползуна, кроме меня, никто и слыхом не слыхивал. Только мне-то ни к чему тайны лесные раскрывать. Мой хлеб как-никак. У них же из всех лесных подловушек одна замять была — гиблый корень. И то потому что этот-то на каждом шагу. На их дурацкое оно не свалишь, да. Охотнички! А что такое три, четыре, даже пять дней в лесу? Баловство одно. Другое дело я, — лениво размышлял Плешак, пожевывая сухие обветренные губы, — двадцать зим в лесу. Живу в землянке, как ведмедь в берлоге. И часто ли в эту землянку заглядываю? Да. Разнеженные. Если не хуже. Со зверьем, с тем проще — точно знаешь, кто есть кто. А с человеком? Только вот тебе улыбался, ты ему спину показал, он — раз! — уже вцепился. Ладно если человек, а ну как оборотень, вурди?»

Лежащий в кустах невольно оглянулся — за спиной лишь едва различимые ветки: «Ох, не ко времени о вурди вспомнил. Лет семь к Поселку и близко не подходил. А мало что тут один-единственный, среди людей затесавшийся, понатворить мог? Тут и людей-то, глядишь, нет вовсе. А ты — за бабой. Старость, видите ли, на носу, горшок выносить некому. Тьфу! Выкрадешь бабу, а она потом тебя и…»

Вокруг быстро темнело.

На почерневшем небе ярко вспыхнули звезды. Выкатила из-за леса круглая луна.

«Угораздило же меня. В полнолуние, — недовольно подумал Плешак. — Может, переждать? Хотя какое, к вурди, переждать? Днем-то по Ближнему лесу ох сколько охотничков шляется. Приметят бродягу-отшельника — тут уж не о бабе думать, как бы ноги поскорей унести. Стрелы-то охотничьи уже на своей шкуре испробовал, хватит. Да и долго потом настороже будут — не подберешься. Катись, родимая. А лучше, чтоб тебя облачком каким скрыло. Тут я в темноте и нагряну. Без добычи не останусь. Молодухи-то тоже небось темноту любят. Дело простое. Раз — и готово. Будут потом перед мужьями брюхом выхаживать: мол, твой растет. А как бы не так!»

Лесной бродяга ухмыльнулся. Пошарил в траве рукой («Где ж он, а?»). Нащупал. Довольно цокнул языком: вурди-то вурди, пускай хоть все, как один, оборотни — только у меня на вас управа-то есть! Крепко сжал пальцами шершавую сучковатую палку. Не палку — осиновый колышек. Самому в ход пускать не доводилось, но людская молва врать не будет. Еще мать говорила: коль в руке у тебя такая штука (лучше свежесрубленная, не сушняк), так ни один оборотень не сунется. Как ветром сдует. «Вот мы и посмотрим, — ухмыльнулся Плешак, — если колышка-то пугаешься — пощады не жди».