Введение в Ветхий Завет Канон и христианское воображение - страница 3
представляющей собой сборник рассказов, написанных современными еврейскими писателями на темы некоторых ветхозаветных сюжетов (Rosenberg, 1987). Авторы этих эссе часто обращают внимание на детали и измерения библейских историй, выходящие за рамки христианского канона. По моему мнению, существует своего рода игра между нормативным и художественным прочтениями текста, и именно она придает тексту действенность и гибкость. Прочтение текста только как художественного произведения, не связанного никакими нормами, делает его бесполезным для миссионерского служения. Попытки же сделать текст исключительно нормативным чреваты опасностью подавления. Поэтому я полагаю, что в основе создания наиболее надежных комментариев лежит именно сочетание этих двух подходов. Надеюсь, что священнослужители и миряне тоже сочетают оба описанных способа чтения, обращаясь к Библии как к нормативному тексту, содержащему живое слово Бога.
В данной книге я предлагаю собственное прочтение библейского текста и в то же время привожу множество цитат из работ других авторов. Я намеренно делаю это для того, чтобы читатель имел возможность принять участие в живом диалоге между интерпретаторами, гораздо более объемном, нежели могут вместить страницы этой книги. Надеюсь, что благодаря такому подходу текст окажется более интересным и для священнослужителей, и для мирян и будет восприниматься не как очередное «задание по чтению», но как «иной мир», мир благоденствия, свободы и ответственности, противостоящий как господствующей секулярной культуре, как и традиционному церковному учению, зачастую сухому и ограниченному.
Размышляя о творческой роли текста в процессе создания «иного мира», я опирался на мнения двух выдающихся мастеров библейской интерпретации. Амос Уайлдер говорит о повествовании, создающем подобный мир:
Если мы обратимся к целому ряду известнейших современных критиков с вопросом о взаимосвязи между миром, созданным в повествовании, и реальностью, то в ответ услышим, что сама постановка вопроса неверна. С одной стороны, действие внутри каждой истории идет своим чередом, увлекая нас за собой. Сказитель придумывает историю, а не воспроизводит ее. Он плетет собственную паутину повествования, и смысл каждой его части, каждой мельчайшей детали зависит от истории в целом. Мы потеряем нить повествования, прервав рассказчика, чтобы спросить о том, как та или иная деталь соотносятся с внешним по отношению к истории миром.
Что еще более важно, филологи могут спросить нас, что именно мы подразумеваем под «реальным миром». Никакой «мир» не может существовать для нас без названия, языка и истории. Природа вещей проявляется через их называние. Таким образом, реальный мир оказывается тоже миром повествования. И, находясь в нем, мы также не можем приблизиться к тому, что кажется нам более «реальным». Единственный мир, доступный нам, — мир нашего языка!
(Wilder 1983, 361).
Слова Уайлдера о повествовании, разумеется, в полной мере применимы, mutatis mutandis, и ко всему многообразию других жанров.
Рэймонд Браун в одном из своих ранних исследований, посвященных интерпретации, писал:
В конце концов, читая Священное Писание, мы находимся в доме Отца, внутри которого детям позволено играть
(Brown 1955, 28).
Не отрицая всей важности вопросов, связанных с каноничностью, я все–таки хотел бы обратить внимание на сохранившиеся в соответствующих текстах элементы «иного мышления», далеко выходящего за пределы канона. Об этом «странном новом мире», существующем внутри Библии, писал уже Карл Барт. Действительно, как отмечал сам Барт, новизна и странность этого мира проникают даже сквозь строгие рамки каноничности. Я надеюсь, что моя работа внесет вклад в дело творческой, художественной интерпретации Библии церковью, особенно в условиях поверхностного, ограниченного мира массовой культуры, вовсе не похожего на вместилище жизни в изобилии, подаренной нам Богом Евангелия.
В заключение мне хотелось бы выразить благодарность многим лицам, в частности, Кэри Ньюману, из издательства Westminster John Knox Press,