Высшая мера - страница 11

Павел Иванович поморщился, зашевелился, но не открыл глаз. Не разжимая век, он как бы видел знакомый пейзаж за окном, нагроможденные до горизонта высокие, горбатые кровли и высокую, железную дымовую трубу, делившую этот пейзаж вертикально надвое. Будильник слабо тикал у изголовья постели. В коридоре капало из водопроводного крана, и капля за каплей стучала в чугун раковины. За тонкой, деревянной перегородкой, зазвенела сетка кровати. Человек перевернулся и его спина зашуршала о перегородку, рядом с Александровым.

— Морис, — сказал человек за перегородкой. — Ты спишь?

— Нет, — ответил звонкий, мальчишеский голос.

— Проклятая привычка. Я просыпаюсь в шесть часов, ни на минуту позже. Это просто обидно в праздник.

— Попробуй уснуть, дядя.

— Спасибо за совет. Меня не переделаешь.

Александров все еще лежал на спине. Он открыл глаза и с отвращением и скукой рассматривал грязно-пестрые обои, хрупкий столик с невымытой посудой, всю маленькую, узкую, чердачную комнату со скошенным потолком. Еще четверть часа он неподвижно пролежал на спине. Тикали часы и сквозь стекла в комнату бился уличный шум — разноголосые автомобильные гудки и длительный гром грузовиков. Надо вставать.

— Русский уже ушел? — спросил голос за стеной.

— Вероятно. Он уходит в начале седьмого.

— Даже сегодня?

— Сегодня тем более.

— Но сегодня-праздник.

— Не для каждого, дорогой мой, не для каждого.

— Марсель сказал, что у них никто не работает.

— Русские будут работать.

«Русские будут работать», шопотом повторил Александров. «Русские будут».

Он с силой поднял голову от плоской, сбившейся подушки и сел на кровать.

— Он — у себя. — Сказали за стеной.

— Слышу.

— Дядя Поль, — спросил, кашлянув Александров. — Сегодня вы дома?

— Нет, — ответил голос за стеной. — Я и Морис едем в Иври.

Александров протянул руку и взял вытертые, бархатные штаны. Затылок Александрова был налит свинцом. Серая муть плавала перед глазами и челюсти были точно сжаты тисками. Он вернулся в четыре часа утра и спал только два часа. После преферанса у Киселевых весь остаток ночи ему снилось одно и то же — номер в скверной гостинице, облако табачного дыма и засаленные, помятые, с загнутыми уголками, карты.

— Мрак, — прошептал Александров, — мрак.

Он опустил голову на подушку. Скошенный потолок с желтыми подтеками вдруг сдвинулся в сторону и зарябил мелкой рябью. Александров закрыл глаза и опять услышал сырой, ноющий голос мадам Киселевой.

— У нас говорят, что вы отпали от православия, — что вы чуть ли не масон. Ваша рука, Павел Иванович…

— Пасс.

И опять он увидел желтое, высохшее лицо Киселевой и лысый, восковой череп генерала Киселева, красные распаренные лица игроков и мятые, с загнутыми уголками, карты… Затем все расплылось и пропало и дальше был тяжелый и душный сон. Будильник тикал у изголовья и часы показывали десять, когда Павел Иванович снова открыл глаза. За стеной было совсем тихо. Уличный шум бился в окно и сотрясал комнату. Павел Иванович вскочил, взглянул на часы и, зажмурив слипающиеся веки, оделся ощупью. Одиннадцатый час.

Он опоздал в мастерские. Прогул в такой день, когда каждый русский на счету, когда работают только русские. Как можно объяснить? Болезнь? Кто поверит. Почему именно в этот день, почему первое мая, когда русские сами вызвались работать вместо обычной ночной смены. Он запер комнату на замок и побежал по узкому коридору, похожему на полутемные переходы палубы третьего класса на океанском корабле. Каждый этаж дома состоял из одиннадцати комнат-кабинок. В каждом этаже пахло светильным газом, кухней и маргарином. Он сбежал по узкой, темной деревянной лестнице и из сырости и мрака старого, осевшего дома вышел на улицу.

Небо сияло над ним глубокой и трогательной голубизной и чуть светлело по краям, у горизонта. В воздухе была мягкая теплота и, вместе с тем, прохладная свежесть, как бы от дыхания океана. Газолин автомобилей, испарения бензина не успели убить нежную, прозрачную зелень деревьев. Солнце дробилось и пылало в эмали машин, в спицах велосипедных колес и в зеркальных витринах.

Александров шел под каменными арками окружной железной дороги. Тени арок ложились правильными полукругами на асфальт мостовой, арки уходили вдаль, в перспективу и Александрову казалось, что ему пятнадцать лет, что он идет по длинному, согретому солнцем коридору гимназии и что в его жизни все еще можно изменить и начать по-новому.